Он приказал Расулу встать и выйти на тропинку.

Гачаги, увидев атамана, остановили лошадей. У всех были растерянные лица.

— Что вы здесь делаете? — спросил Мухаммед.

Никто не ответил. Один из всадников соскочил на землю, — это был Мурад, низкорослый, смелый и проворный гачаг.

— Мы тревожились о тебе, — сказал он. — Город — близко, тебя на каждом шагу подстерегает опасность. Мы охраняли тебя.

Мухаммед задумался, Расул стоял перед ним, глядя в землю.

Гачаги были удивлены. Почему Мухаммед не убил его сразу, как только встретил. "Что у него на уме? — думал Мурад. — Куда он ведет Расула? Неужели не мог пристрелить в овраге?"

Затянувшееся молчание нарушил Мухаммед.

— Ступайте! — приказал он. — Ждите меня там, где мы условились.

Гачаги не посмели перечить атаману, молча повернули коней и через минуту скрылись за деревьями.

Расул сделал несколько шагов вслед за ними.

— Мурад!.. Хамди!.. Помогите!.. — крикнул он.

Лес поглотил его призывы. Гачаги не услышали своего бывшего товарища, а если бы даже услышали, это ничего не могло бы изменить.

Мухаммед и Расул опять остались вдвоем. От кого Расул мог ждать теперь помощи?

Подъем продолжался. Немного погодя они подошли к развилке. Дорога направо шла по-прежнему лесом, налево — к деревне Сувагил.

Мухаммед приказал:

— Сворачивай влево.

Расул повиновался. Удивление его росло.

"Странно, почему Мухаммед ведет меня в деревню? Или он сжалился и хочет отдать меня на суд народа? Хорошо бы. Люди не так жестоки, как он. Обязательно найдется добрая душа, а может, и не одна".

Они опять шли узкой лесной дорогой, медленно, тяжело. Воздух был напоен сырым запахом прелых листьев.

Тревожные мысли продолжали мучить Расула.

Наконец вдали показалась деревня Сувагил — несколько десятков низких, невзрачных домишек. Послышались пронзительные звуки зурны и дэфа[19]. Кажется, в деревне справляли свадьбу.

Расул повеселел.

"У крестьян праздник, — подумал он. — Можно считать, мне повезло, меня могут простить, помиловать. Конечно, они должны простить меня. Только бы Мухаммед передал меня крестьянам, а сам ушел. Я уговорю их. Буду умолять, плакать. А вдруг они передадут меня приставу? Что тогда будет? А, ладно! Только бы ушел Мухаммед. Только бы избавиться от него!"

Расул заметил на дороге камень.

"Что, если?.. Поднять камень и швырнуть ему в голову… Мгновение — и я свободен!"

Он нагнулся, но резкий окрик заставил его выпрямиться.

— Не дури!

Деревня все ближе. Звуки зурны и дэфа стали громче, пронзительнее. Кажется, они разносятся на много километров вокруг. Оба гачага порядком устали. Последние метры они шли медленно: один шел умирать, второй — казнить.

Больничный доктор порекомендовал Варваре Степановне каждое утро выводить мужа на прогулку.

— Более, чем в лекарствах, ваш Игнатий Игнатьевич нуждается в свежем воздухе, — заявил он.

Варвара Степановна, женщина пунктуальная и непреклонная, строго соблюдала наставления врача и заставляла мужа каждое утро спускаться в больничный садик.

Воскресный день не составил исключения. Погуляв по аллее минут пять, Тайтс начал жаловаться на слабость и опустился на деревянную скамейку под большой манголией.

Варвара Степановна, воспользовавшись случаем, протянула мужу банку с компотом, которую неизменно косила в сумке.

— Пей, пей, это поддержит твое сердце. Я не пожалела сахару. Пей.

Тайтсу надоел компот, густой и приторный, как мед, но он был вынужден повиноваться, взял из рук жены кружку и сделал несколько глотков. У него запершило в горле, он закашлял. Тем не менее жена опять протянула ему ложку. Тайтс сердито оттолкнул ее руку, затем несколько раз стукнул себя кулаком по груди, давая понять жене, что больше не может пить компот. На его лице, изможденном и бледном, появилась страдальческая гримаса. Он склонил голову к плечу и с мольбой посмотрел на Варвару Степановну, потом поднес к губам два пальца, что должно было передать его непреодолимое желание выкурить папиросу.

— И не думай! — Варвара Степановна решительно тряхнула головой. — Доктор сказал, что тебе ни в коем случае нельзя курить. Никогда! Ты понимаешь!

— Э-э-эх! — Тайтс сердито махнул рукой и, поднявшись со скамейки, начал опять прохаживаться между цветочными клумбами.

В саду появилась сестра милосердия. Увидев Тайтса с женой, она направилась к ним.

— Господин Тайтс, какой-то мужчина добивается свидания с вами, — сказала она. — Говорит, у него к вам важное дело.

Тайтс подошел к скамье и бессильно опустился на нее.

Сестра ждала ответа.

— Кто же этот господин? — спросила Варвара Степановна. — Вы спросили у него фамилию?

— Нет, он не представился, сказал лишь, что из местных интеллигентов.

Тайтс поморщился, и Варвара Степановна заключила, что он не желает видеть этого человека. Она и сама была против того, чтобы мужа тревожили, считая, что у него нет сил вести деловые беседы.

Но принимать какое-либо решение было уже поздно. Сестра милосердия еще не получила ответа, а в садик по деревянной лесенке уже спускался Хачатурянц.

Увидев его, Тайтс зло процедил сквозь зубы:

— Нахал, лезет без приглашения…

Хачатурянц, подойдя, поклонился сначала Варваре Степановне, затем — Тайтсу, продолжавшему что-то ворчать себе под нос.

— Поверьте, Игнатий Игнатьевич, — начал Хачатурянц, — я лишился сна, узнав о злополучном происшествии. Все ночи напролет я лежу с открытыми глазами. Я страдаю. Врачи запретили тревожить вас, поэтому я не смог увидеться с вами в первые дни. Слава богу, наконец-то мы встретились. Я счастлив, что вы наконец чувствуете себя лучше! Слава богу, слава богу!

Тайтс ничего не ответил.

Варвара Степановна сверлила злым взглядом непрошенного гостя, которого она считала главным виновником всей этой истории и из-за которого ее муж очутился в больнице. Казалось, она сейчас вскочит и вцепится в дряблые щеки этого краснобая своими тонкими, длинными пальцами.

Хачатурянц попытался любезной улыбкой изменить настроение Варвары Степановны, но это не удалось ему. Она продолжала гневно взирать на него, явно помышляя а мести.

Хачатурянцу нужно было потолковать с Тайтсом о важном деле, но он не решался заговорить в присутствии женщины.

Варвара Степановна чувствовала это, однако твердо решила ни за что на свете не оставлять мужа одного, пусть этот бесцеремонный черномазый толстяк лопнет от злости. Кроме того, она боялась, что как только она уйдет, Хачатурянц опять втянет ее мужа в какое-нибудь рискованное предприятие и снова опозорит на весь город.

"Ни за что! — думала она. — И с места не двинусь! Хочет, пусть говорит при мне".

Хачатурянц, ожидая ухода Варвары Степановны, заговорил о погоде, о том, о сем, но упорная женщина продолжала сидеть на скамейке, и он понял наконец, что ожидание его напрасно.

"Придется говорить при ней, — решил он. — Упрямая вобла!"

— Игнатий Игнатьевич, — начал он, — мне достоверно известно, что человек, о котором я говорил вам, был в нашем городе.

Ввалившиеся глаза Тайтса засветились стальным, холодным блеском.

С губ Варвары Степановны готово было сорваться едкое словцо в адрес назойливого толстяка, явившегося нервировать ее мужа, но Хачатурянц, опередив ее, достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и сказал:

— Я надеюсь, Игнатий Игнатьевич, это бумажка способна подтвердить достоверность моих слов.

Не разворачивая листка, Хачатурянц с нетерпением ожидал, что Тайтс и его жена скажут по поводу его заявления.

— Я нисколько не сомневаюсь, Игнатий Игнатьевич, в том, что эта штука могла попасть в наш город лишь благодаря тому человеку, — таинственно сказал он, затем, помолчав немного, продолжал: — Она попала в Закаталы из Баку, причем именно на этих днях. В последнем я убежден.