— А что он говорил, когда его заковали в цепь? Продолжал опять на своем? Или…

— Конечно, стоял на своем. Иначе и быть не может. Уж таковы революционеры.

— Значит, не отказывается от своих слов. Хоть убей! Так, что ли?!

Бахрам кивнул головой.

— Именно так. Каждый день побои, пытки, морят голодом, но он тверд как скала.

— А если ему петлю на шею накинут? Что тогда? Устоит? По-прежнему будет твердить, мол, давайте свергнем царя?

— Устоит, обязательно устоит! По мы, его товарищи, не хотим, чтобы ему на шею накинули петлю. Мы хотим, чтобы такие, как он, жили и сами набрасывали петлю на шеи господ.

Наступило молчание. Мухаммед опять задумался. Гачаги не слышали их разговора, но по озабоченному виду Мухаммеда догадывались, что речь идет о чем-то серьезном и атаман никак не может принять окончательного решения.

Наконец Мухаммед поднял голову и решительно сказал:

— Хорошо. Я согласен. Только знайте, горе тому, кто вздумает устроить Мухаммеду западню! Я разыщу предателя хоть на дне морском, и вот эта рука покарает его без пощады!..

— Если мы предадим тебя, расстреляй нас в этом темном лесу. Но мы — честные люди и пришли к тебе с открытым сердцем. Подлости от нас не увидишь. Поверь.

Некоторое время Гачаг Мухаммед сидел молча, обхватив голову большими руками. Потом встал, несколько раз прошелся взад и вперед по поляне. Затем остановился перед Бахрамом и, потирая давно не бритый подбородок, спросил:

— Какой дорогой они поведут его?

— Конечно, только нижней. Наверху им не перейти реку.

— Это почему же? — Мухаммед сдвинул широкие брови. — Ведь ты говоришь, они на лошадях?

— Конвой-то на лошадях, а закованного солдата погонят пешком. Они сострадания не знают.

Мухаммед нервно закусил нижнюю губу, затем глянул на своих товарищей и, заметив, что некоторые из них клюют носом, крикнул:

— Эй, чего ждете?! Отдыхайте пока, поспите немного, Я не собираюсь ложиться.

Казалось, гачаги только этого и ждали. Через минуту поляна огласилась дружным храпом.

— Устали ребята. — Мухаммед глубоко вздохнул и покачал головой. — Уже столько лет не спали по-человечески. Да и какой сон, когда тоска гложет по дому, по детям!..

Голос у Мухаммеда дрогнул. Чувствовалось, что он взволнован.

Опять воцарилось глубокое молчание. Потом вожак гачагов спросил:

— А что будете делать с солдатом? Отобьем его… И что дальше? Ведь он не дерево, не сможет пустить в лесу корни. Подойдет ли ему наша жизнь? Станет ли лес его домом?

— Нет, он здесь жить не будет. Через два-три дня мы его перебросим на ту сторону, в Дагестан. Там, за горами, ему будет безопаснее.

Луна готова была скрыться за деревьями, длинные тени которых уже достигали середины поляны.

Бахрам и Аршак распрощались с атаманом и двинулись назад уверенные, что Гачаг Мухаммед поможет им.

В траве назойливо трещали ночные сверчки. Кони на краю поляны притихли, видно, тоже дремали.

Гачаги продолжали крепко спать.

А Мухаммед все сидел на пеньке, подперев голову руками, и думал.

Когда же по темно-лиловому небу, усыпанному блестками звезд, протянулись серые полосы, предвестники рассвета, он разбудил товарищей и велел седлать коней.

Скоро небольшой отряд всадников спустился лесом к бегущей вдоль границы с Грузией речушке с каменистым дном, летом во время ливней она принимала в себя множество горных потоков и часто выходила из берегов.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вопль, полный беспредельного ужаса, прорезав полночную тишину, разбудил денщика Ваську. Вскочив с кровати босиком на земляной пол сеней, он замер в минутном оцепенении, пытаясь понять, что происходит в доме. Казалось, сердце у Васьки подкатило к горлу и бьется там судорожно, отдаваясь короткими, тупыми толчками во всем теле. Во рту сразу сделалось сухо. "Кто кричал?.. Где? Может, на улице?.." — пронеслось в его голове. Он шагнул к окну, высунулся по пояс.

Душная южная ночь спала мертвым сном. По ту сторону притихшего арыка, над соседним двором черной непроницаемой тучей нависли фруктовые деревья.

Но там Васька не заметил ничего подозрительного.

Вдруг крик повторился, Васька отпрянул от окна. От страха у него подкосились ноги. Он хотел было позвать на помощь, но не мог вымолвить ни слова.

Кричали рядом, в комнате Смирнова.

Не иначе кто-то пробрался в дом, чтобы убить капитана-,— мелькнуло в голове у денщика.

Крик раздался снова. Душа у Васьки ушла в пятки. Он почувствовал, что волосы у него на голове встали дыбом. По телу пробежала дрожь.

Денщик сорвался с места и кинулся из сеней в комнату. Ночная тьма царила и здесь. Выхватив из кармана спички, солдат зажег керосиновую лампу, висевшую на притолоке двери. Желтоватый мерцающий свет озарил стены и деревянный пол.

Кровать капитана была пуста; край измятого матраса свисал до пола; скомканная подушка наполовину была вдавлена в никелированные, сильно попорченные ржавчиной прутья спинки; скрученная жгутом простыня белоснежным удавом свернулась посредине. Можно было подумать: на этой невысокой старенькой кровати только что происходила борьба не на жизнь, а на смерть.

— Константин Иванович! — крикнул денщик.

Никто не отзывался. Только совсем рядом кто-то сильно захрипел. Васька обернулся к стоящему в углу большому ореховому буфету, в створки которого были вставлены куски фанеры вместо стекол. Хрип за буфетом повторился, Васька подскочил и заглянул туда. Капитан стоял в нижнем белье, прижавшись спиной к стене. Лицо его было искажено ужасом. Он вытягивал вперед дрожащие руки с растопыренными пальцами, словно защищаясь от кого-то. Выпученные глаза капитана были устремлены в пол.

"Куда он смотрит?" — Васька взглянул на пол, но не увидел там ничего.

— Константин Иванович, или померещилось что? Чего вы испугались? — боязливо спросил денщик. — Ведь никого же в комнате нет. Приснилось вам что, да? Константин Иванович?!

Капитан молча продолжал двигать руками, словно отталкивал от себя кого-то. На губах у него выступила пена.

— Константин Иванович!.. Ваше высокоблагородие! Что с вами?

Капитан будто не слышал обращенных к нему слов. Его била дрожь. Отмахиваясь от кого-то невидимого, он все сильнее прижимался спиной к стене и даже приподнимался для этого на цыпочки.

Денщик растерялся. Он попытался было схватить Смирнова за руки, чтобы уложить в постель, но тот так пронзительно взвизгнул, что у Васьки зазвенело в ушах.

— Спасите!.. Убивают!.. — закричал капитан. — Вот он!.. Вот!! Сейчас он убьет меня!.. Изверг!.. Смотрите, он уже вскинул ружье!.. Не подходи, не смей!.. Стой, говорю тебе, стой!..

Голос у капитана сорвался. Потом он стал бормотать что-то невнятное.

Васька решил, что капитан серьезно заболел. Изловчившись, он схватил его за руку и потащил к кровати.

— Идите, Константин Иванович! Занемогли вы… Легли бы, право. Ну успокойтесь, ваше благородие. Может, кофейку сварить, а?.. Напьетесь — все как рукой снимет…

Капитан вдруг стал послушен, как ребенок. Закрыв глаза, он прильнул к Ваське и даже попытался сунуть свою голову ему под мышку. Васька чувствовал: тело капитана все еще продолжает дрожать, лицо нервно подергивается.

Уложив капитана в постель, денщик подумал: не побежать ли за батальонным врачом? Он не мог не заметить а последнее время, что капитан сделался какой-то вялый, угрюмый, вернувшись со службы, валится, не раздеваясь, на постель и часами молчит, уставясь в потолок. Васька решил, что на службе у капитана случилась какая-нибудь неприятность. Больше всего Ваську пугал взгляд капитана — мрачный, застывший, какой-то нечеловеческий. В те редкие минуты, когда капитан разговаривал с Васькой, он избегал его глаз, будто стыдился чего-то. Товарищей по батальону начал сторониться, сделался нелюдимым, замкнутым. Денщик был озадачен всеми переменами в поведении офицера.