— Ну и что? Почему ты ходишь за мной по пятам? — вставил Бондарчук, желая пресечь неприятное объяснение.

— Хочу поговорить с тобой. Ребят послали чинить шоссе, а мне удалось улизнуть… Искал тебя везде… Сырожкин сказал, что видел тебя по дороге на базар, посоветовал: ищи там!

Виктор вскинул голову и пристально посмотрел в глаза Погребнюку. В темно-голубых глазах, подернутых слезами, не было ничего похожего на двуличие и коварство. Вид у солдата был жалкий, измученный. Одно грубое, резкое слово — и он зарыдал бы. Но у Виктора не поворачивался язык произнести это слово. Тревожные мысли проносились у него в голове: "Сырожкин послал Погребнюка к базару! Странно… Ведь, кроме меня, никому не известно, что мастерская Усуба — место наших встреч. Почему же Сырожкин направил Погребнюка именно туда? Зачем он это сделал?"

Виктор вспомнил, как он задворками, пустынными, безлюдными улочками пробирался к лавке портного, оглядываясь на каждом шагу. Нет, хвоста за ним не было. Каким же образом Сырожкину удалось догадаться, что Он шел именно в эту сторону? Неужели за ним все-таки следили?

Виктор пришел к убеждению: если даже Сырожкин не знает точно, что лавка портного является явкой, тем не менее что-то ему известно о его встречах с местными революционерами в районе базара.

"Неужели Сырожкин предатель? Может, он специально послал за мной следом Погребнюка? Может быть, они используют его как ищейку, а сами следят за ним?.." Мысли Виктора оказались в тупике. Было ясно одно: любое, неосторожно брошенное слово, малейший необдуманный шаг могли потом обойтись ему очень дорого, Виктор решил избавиться от Погребнюка.

— Отвяжись, — сказал он, поморщившись. — Чего тебе от меня надо?

Резкий голос Виктора словно подстегнул Погребнюка.

— Мне надо, чтобы вы поняли, что я не предатель! Только это, больше ничего!

Бондарчук иронически усмехнулся.

— Хорошо, не предатель. Но при чем здесь я? Да и потом, кто тебя назвал предателем?

— Кто назвал? Верно, никто не называл. Я ни от кого не слышал этого слова. Но об этом говорят ваши глаза, ваши губы, сжимающиеся при моем появлении, ваши спины? Это еще мучительнее. Уж лучше бы слова…

Бондарчук вместо ответа махнул рукой и зашагал по улице, спеша поскорее добраться до своей роты, которая занята была починкой шоссе недалеко от казарм.

Погребнюк не отставал от него.

— Вы мне не верите, — твердил он. — Хорошо? Пусть! Увидим! Я вам приведу живого свидетеля. Да, приведу! Он подтвердит, что я не предатель!..

Впереди показались двое прохожих.

— Хватит! Люди идут!.. — одернул Виктор Погребнюка.

— Пусть! Мне теперь все равно! Да, да, у меня есть свидетель! Он сам вам скажет. Тогда вы поверите! А не поверите — не надо!

"Сырожкин… — думал Виктор. — Неужели предатель?.. А казалось — надежный человек… Что ему известна о наших делах?.. К счастью, немногое… — И твердо решил: — С Сырожкиным надо держать ухо востро: в дела организации временно не посвящать, выждать, присмотреться, проверить".

Однако о подозрениях своих он решил пока никому не говорить.

Не успело наступить лето, как начались дожди.

Они шли день и ночь, настойчиво, упорно. Казалось, им не будет конца.

Дороги на перевалах размыло. Связь города с внешним миром была прервана.

Лохматые свинцовые тучи наползали со всех сторон из-за гор на Закаталы, обволакивая сизой пеленой высокие развесистые чинары, черепичные крыши домов, минарет из цветных кирпичей, колокольню армянской церкви.

Все живое, казалось, растаяло, растворилось в холодном дыхании этих тяжелых, серых туч.

Непогода делает людей невеселыми. Лица у закатальцев были хмурые, пасмурные, как и само небо.

С базара не доносился хор лавочников, на все лады расхваливающих свои товары. Не слышно было оглушительного перезвона молотков жестянщиков. На церковной площади царили пустота и уныние. Куда девались говорливые зеваки, куда исчез звонкий женский смех!

На улицах, по которым неслись мутные потоки воды, стало гораздо меньше прохожих.

Однако по-прежнему, чуть забрезжит рассвет, сверху, в равнины, где стояла крепость, до города долетали выкрики унтер-офицеров, муштрующих на плацу солдат. И так до полудня, каждый день, без перерыва. Ничто не могло помешать учениям. Таков был приказ командира батальона.

Солдаты шагали под проливным дождем, выбивались из сил, падали, поскользнувшись на мокрой траве, опять поднимались и шагали, шагали, шагали…

Из-за дождя и туманов уже в пяти метрах ничего не было видно. Вынужденные все время подавать команду "кругом!", унтер-офицеры надрывали себе глотки. От крика и сырости голоса у них стали хриплыми. И солдаты и взводные каждый день промокали до нитки. Люди дрожали так, что зуб на зуб у них не попадал. От холода синели лица, коченели руки и ноги.

Время от времени погруженная в зловещий полумрак равнина озарялась ослепительными вспышками молний. В эти мгновения солдаты больше походили не на живые существа, а на светящиеся серым блеском куски скал.

Командиры рот на плацу не появлялись. Они, как правило, собирались на квартире у кого-нибудь из офицеров и до полуночи, а то и до рассвета резались в карты.

В этот день муштра затянулась далеко за полдень. Наконец солдаты разошлись по казармам, чтобы обсушиться.

У Бондарчука был план: сначала пойти вместе со всеми, просушить мокрую одежду, а затем незаметно улизнуть к портному Усубу, забрать у него листовки. Он обещал прийти за ними еще неделю назад, но все никак не мог выбраться.

Однако по дороге в казарму Виктор решил сделать иначе. Он отстал от товарищей и, как был насквозь мокрый, пошел задворками к базару.

Дождь продолжал лить как из ведра. Далеко в горах гремел гром. Он эхом прокатывался по ущелью, врывался в Закаталы, окутанные серым покрывалом тумана, и тогда казалось, что вот сейчас горы взлетят вверх, обрушатся на город и, как маленькую песчинку, умчат его вместе с собой в стремительном каменном потоке вниз, в бездну.

По одной из таких узких улочек Бондарчуку пришлось идти по щиколотку в воде. Сапоги давно промокли. В них хлюпала вода. Виктора слегка знобило.

Когда он подошел к мастерской Усуба, вода текла с него ручьями.

Заглянув в застекленную дверь, он увидел что портной, по обыкновению, сидит на прилавке, поджав под себя ноги, и что-то шьет. Кроме него, в мастерской никого не было.

Виктор толкнул дверь. Уста Усуб поднял голову и сначала не узнал солдата.

На пороге тотчас образовалась большая лужа. Она на глазах увеличивалась, так как вода непрерывно стекала с одежды Виктора, и вот, наконец, тоненький ручеек протянулся от порога до середины комнаты.

Бондарчук снял с головы фуражку и тряхнул ею в воздухе. Мокрые волосы прилипли ко лбу.

Только сейчас уста Усуб узнал солдата.

— Как ты пришел сюда в такой ливень? — удивился он.

— Для матроса — чем больше воды, тем лучше! — улыбнулся Виктор. — Как говорится, мокрому и дождь не страшен! Ведь матрос что рыба. Вода ему дом, вода ему и могила. Без воды он жить не может!

В ответ на слова Бондарчука, который сейчас действительно походил на рыбу, выловленную из воды, портной покачал головой.

— Нет, молодой человек, так не годится. Рыба есть рыба, а ты можешь заболеть. Видно, сегодня мне придется вернуть тебе твою рубаху, ту, что давал чинить.

Он хотел пройти за занавеску, но Виктор удержал его за руку.

— Не торопитесь, уста Усуб, скачала скажите, передал вам Бахрам что-нибудь для меня или нет?

— Передал. Давно лежит.

— Вот ото дело. Теперь я согласен забрать и рубаху.

— Иди, переодевайся.

Они прошли за занавеску. Портной снял с гвоздя на стене старенькую солдатскую рубаху, свидетельницу их первой встречи, уже давно залатанную, но которую он не спешил возвращать ее владельцу, так как она в любой момент могла послужить оправданием визита в мастерскую.