Расул, повернув прикладом вперед, хотел было ударить фаэтонщика. Но один из гачагов схватил его за руку:

— Чего привязался? Отпусти, пусть едет с богом.

Расул втихомолку выругался и, вытянув голову, заглянул внутрь фаэтона.

— Говори, что везешь?

— Ничего.

Расул опять поднял приклад и зло зашипел:

— Говори, подлец, не то язык вырву. Надуть нас хочешь?! Отвечай! Ну!

Фаэтонщик и не пошевельнулся. Он помолчал, потом сказал:

— Какая мне польза врать? Я же говорю: ничего не везу. У Гаджи в Балакенде друг живет, за ним и еду. Не веришь — загляни в фаэтон, сам убедишься.

Расул пошарил рукой по сиденью фаэтона. Пальцы его коснулись мягкого ворса ковра. Не обнаружив ничего другого, он опять нагнулся, пощупал еще раз коврик, затем резким движением сдернул его с сиденья.

— Славная вещичка! — засмеялся гачаг. — Давно мечтаю о мягкой подстилке. Сон будет куда приятнее. — Расул встряхнул коврик и расхохотался: — С поганой овцы хоть шерсти клок! Теперь можешь ехать за своим гостем. Пусть он простит нас, — ему не придется ставить ноги на мягкий ковер. Ну, говори: аминь!

Фаэтонщик молчал.

Расул заскрипел зубами. Стоящий рядом с ним гачаг, почувствовав, что Расул может сейчас натворить чего-нибудь, крикнул кучеру:

— Чего ждешь?! Гони!

Щелкнул кнут. Колеса заскрипели и покатили по мягкому грунту, прикрытому сверху полусгнившей листвой.

Расул погрозил вслед фаэтонщику кулаком.

— Передай своему Гаджи: при встрече сочтемся! Сведем с ним счеты раз и навсегда. Не видать ему от нас пощады!..

Фаэтон удалялся по узкой, обсаженной грабами дороге, затененной сверху густой зарослью ветвей.

Кто-то из гачагов сказал Мухаммеду, что Расул останавливал проезжий фаэтон.

Атаман в гневе поднялся и подошел к Расулу.

— Опять грабеж?! Сейчас же догони фаэтон и верни что взял!

Расул сделал шаг вперед и развернул на лунный свет коврик.

— Вернуть никогда не поздно, — сказал он тихо, — только… Неужели тебе не жаль стелить такую вещь под ноги Гаджи Хейри, под его плевки?!

На коврике была изображена сценка из поэмы "Лейли и Меджнун": Меджнун среди зверей; по краям были вытканы строки из поэмы Низами.

Однако гачаги были удивлены не столько изяществом коврика, сколько видом Мухаммеда. Тот молча, словно в оцепенении, смотрел на коврик; лицо его вдруг сделалось грустным. Гачаг будто находился во власти колдовских чар, лишивших его дара речи и превративших в истукана.

Расул, ждавший от атамана наказания, был озадачен этой внезапной переменой.

"Интересно, о чем это Мухаммед размышляет? — подумал он. — Наверное, хочет наказать построже? Сразу вдруг умолк. Дурной признак".

Расул исподлобья смотрел на Мухаммеда, Все молчали.

Наконец атаман отвел взгляд от коврика и обернулся к товарищам.

— Ковер моей матери… — промолвил он и снова умолк; затем продолжал медленно, чуть слышно: — Когда я был мальчишкой, мать день и ночь сидела за станком. Ковер этот она соткала и подарила сестре, когда та выходила замуж. Бедная сестренка. Видно, голод принудил ее продать ковер Гаджи Хейри. Единственную память о матери…

Мухаммед подошел к Расулу и провел рукой по ворсу ковра. Глаза его засветились странным блеском.

— Я помню, мама, — грустно проговорил он, — как твои натруженные, усталые пальцы метали эти бесконечные петли. Ты готовила приданое своей дочери. День и ночь не вставала из-за станка. Бедная мама! Могла ли ты знать, что твой труд будет лежать под ногами Гаджи Хейри?..

Он прижал к груди коврик. На глазах у него засверкали слезы.

— Едут!

Возглас этот заставил всех вздрогнуть. Гачаги разбежались по своим местам.

Через минуту из-за поворота дороги выехал офицер на коне. За ним шел солдат: без ремня, в наручниках. Его сопровождали два вооруженных конвоира.

Офицер натянул поводья и остановил коня.

"Кажется, заметил нас, — подумал Гачаг Мухаммед, — или услышал что-то подозрительное".

Но сейчас же стало ясно, что офицер остановился только для того, чтобы закурить. Потом он обернулся к конвоирам, сказал им что-то и все двинулись дальше. Как ни в чем не бывало проследовали всадники мимо увитых плющом деревьев, за которыми скрывались гачаги.

Но вот раздался пронзительный свист, и на офицера с конвоирами со всех сторон налетели люди Мухаммеда. Офицер не успел даже выхватить наган. Сильный удар в плечо выбил его из седла. Лошадь заржала, взвилась на дыбы, но подскочивший Гачаг Мухаммед удержал ее за поводья.

В одно мгновение Расул обезоружил лежавшего у обочины дороги офицера. Разоружены были и конвоиры.

Дружин не понимал, что происходит вокруг. Он стоял посреди дороги, недоуменно глядя на незнакомых ему людей.

Связав офицера и солдат, гачаги подошли к Дружину и стали разбивать топором замок на его наручниках. Им пришлось порядком потрудиться, пока стальные обручи не распались наконец.

Дружин с интересом разглядывал своих освободителей, заросших, бородатых людей в огромных папахах.

Гачаг Мухаммед подошел к Дружину и, положив руку на его плечо, улыбнулся: на темном щетинистом лице сверкнули белые зубы.

— Вот, друг, ты и свободен! — сказал он по-русски.

Оглядев старую, грязную одежду солдата и его изношенные сапоги, он сделал знак своим людям. Те принялись быстро раздевать офицера, сняли с него френч, галифе и аккуратные хромовые сапоги. Все это они передали Дружину, а рваную одежду и сапоги его положили возле офицера и знаками приказали ему облачиться в новое одеяние.

Наган офицера Мухаммед сунул себе в карман. У Расула на каждом плече висело по солдатской винтовке.

Дружину подвели офицерского коня.

Небо совсем посветлело. По склонам гор пронесся свежий ветерок. На вершинах вековых деревьев оживленно зашептались листочки.

Отряд гачагов тронулся в путь. Глухой топот конских копыт тонул в утренних звуках.

По городу разнесся слух: ночью на Балакендском шоссе неизвестные люди освободили арестованного матроса.

Известие потрясло пристава Кукиева. Он едва не задохнулся от негодования. Никто еще толком не знал, как освободили Дружина, а пристав уже собрал всех своих городовых и в гневе принялся отчитывать их:

— Остолопы! У вас из-под носа похитили арестованного, а вы ничего не знаете. Болваны! Толстобрюхие болтуны!

Никто из городовых не посмел сказать в оправдание: арестованный, мол, похищен не в городе, а на Балакендском шоссе. Спорить с начальником — это же неслыханная дерзость! Дисциплина, честь мундира из дешевого сукна с блестящими пуговицами запрещали городовому вступать в пререкания со старшими по чину.

Многие жители Закатал полагали, что заключенный Дружин был освобожден из-под стражи своими же товарищами — солдатами. Никому и в голову не приходило, что осуществили эту дерзкую операцию гачаги. Зачем, спрашивается, солдат нужен гачагам?

Словом, в городе еще долго рассказывали всякого рода небылицы по поводу похищения Дружина.

По приказу Кукиева городовые совали свои носы во все дворы, обыскивали каждую арбу с сеном, показавшуюся подозрительной, останавливали фаэтоны, подъезжающие к городу или выезжающие из него, допрашивали кучеров: "Не встречался ли кто подозрительный на дороге?" или: "Что говорят в районе Закатал о похищении арестованного солдата? Что тебе самому известно об этом?"

Но фаэтонщики, словно сговорившись, твердили в один голос:

— Ничего не видели. Не знаем.

"Нечего нам соваться в такие дела! — рассуждали осторожные возницы. — Зачем нам это? Солдат принадлежит правительству, пусть оно само и разыскивает его. Что нас-то впутывать в это дело?"

Стараясь напасть на след похищенного, городовые прибегали то к одной, то к другой мере, но все было напрасно.

Пристава Кукиева терзали страхи и опасения. Он боялся за свою судьбу, не сомневаясь, что похищение политического преступника вызовет гнев начальства.