Гассэ невольно попятился от него. Офицеры повскакали с мест.

— Убивать?! — крикнул Смирнов; ярость, прозвучавшая в его голосе, удивила всех присутствующих. — Убивать?! Уничтожать?! На другое мы не способны! А откуда ты знаешь, что завтра они тебя не расстреляют? Может быть, они тоже скажут тебе, что ты нарушаешь равновесие?! Ты уверен, что они завтра не будут командовать нами? Ну, кто в этом уверен? Отвечайте! А! Молчите?!

Капитан Смирнов стоял бледный как полотно. Губы у него тряслись, а голубые, обычно кроткие глаза налились кровью. Видя, что ему никто не отвечает, он опять сел, поставив локти на стол и обхватив голову руками.

Хозяин дома, близко знавший капитана Смирнова, впервые видел его в таком состоянии.

— Правильно! — бросил он. — Вот поэтому-то мы и должны сегодня расстреливать их, иначе завтра они расстреляют нас. Чтобы не умереть завтра, ты должен убивать сегодня. Таков закон жизни! Кроши, режь, бей, чтобы не дожить до того дня, когда солдат станет твоим господином! Кромсай всех подряд направо и налево!

Капитан Смирнов поднял голову и уставился на капитана Гассэ. Тому показалось, что перед ним сидит сумасшедший: такие страшные глаза он видел только у душевнобольных.

— Значит, будучи уверенным, что солдат тебя завтра ограбит, — сказал Смирнов, — ты должен сегодня сам залезть в его карман и отобрать у него последние гроши? Так, что ли? И это тоже, по-твоему, закон жизни?

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать… — удивленно пожал плечами капитан Гассэ, делая шаг вперед.

— Что я хочу сказать? — На губах у капитана Смирнова появилась горькая усмешка. — Быстро же ты забыл, о чем только что говорил своему денщику. На чьи деньги он побежал покупать вино? Их зарабатывали не для тебя. Кто знает, ценою каких жертв они присланы нашим солдатам? Может быть, матери лишали своих детей куска хлеба! "То, что сделал капитан Гассэ, это хуже, чем мародерство!

Гассэ побагровел, вытаращил глаза, схватил Смирнова за ворот мундира и тряхнул.

— Да ты понимаешь, что говоришь, капитан?

— Понимаю, конечно, понимаю.

— Мерзавец!

Гассэ замахнулся, но Смирнов успел вовремя поймать в воздухе его руку и отвести удар.

Присутствующие на вечеринке офицеры, видя, что дело может кончиться плохо, бросились их разнимать. Штабс-капитан хотел оттащить Гассэ в сторону, но тот вырывался у него из рук и размахивал кулаками, норовя ударить Смирнова.

— Пустите! — кричал Гассэ с пеной у рта. — Его надо уничтожить! Он заразный! Он заражен жалостью к вонючим солдатам! Демократ! Плебей! Мразь человеческая!

Штабс-капитан, обхватив сильными ручищами хозяина дома, крепко прижимал его к своей груди.

— Опомнитесь, господа! Что вы делаете! — приговаривал он. — Не дай бог, дойдет до подполковника! Он и так вне себя из-за сегодняшнего происшествия. Поверьте, он вас сделает козлами отпущения.

Но капитан Гассэ не унимался. Он попробовал пустить в ход ноги. Только железные объятия штабс-капитана не позволили буяну ни на шаг сдвинуться с места.

Капитан Смирнов спокойно, без тени страха, стоял у стола.

— Герой! — печально улыбнулся он, презрительно глядя на Гассэ. — Уже и лягаться начал?

Гассэ рванулся что было силы, но снова безрезультатно: пальцы штабс-капитана словно клещи впились в его плечи. Денщик Федька, появившийся на пороге с бутылками в руках, так и застыл в изумлении, раскрыв рот.

Было уже далеко за полночь, когда Погребнюк, как им уже было решено, поднялся с постели. В этот момент из дальнего утла казармы донесся хриплый кашель и невнятное бормотание. Очевидно, кто-то проснулся. Погребнюк сначала хотел подождать, пока солдат уснет, но потом передумал и, стараясь потише ступать старыми стоптанными сапогами, надетыми на босу ногу, — как был в нижнем белье, вышел во двор.

Ночь была безлунная. Чтобы привыкнуть к темноте, По-гребнюк на миг зажмурился. Со стороны ворот доносились равномерные шаги часового. Открыв глаза, он уже мог различить во мраке его силуэт. Часовой то останавливался, то опять принимался ходить.

Вдруг до слуха Погребнюка донеслись слова грустной песни.

"Кому это не спится? — подумал Погребнюк. — Ишь мурлычет среди ночи. Может быть, это тот, что только что кашлял?"

Где он слышал эту грустную песню?

В ней рассказывалось о судьбе молодого крестьянина, которого оторвали от родного дома и послали работать на старую, заброшенную мельницу. Крестьянин грустит и тоскует. Любимая дала ему слово: "Я убегу, приду к тебе, и мы будем вместе!" Парень ждет, а девушки все нет и нет. И вот молодой мельник, потеряв надежду, бросается в реку, в самый ее водоворот. Но в этот момент берегом реки к мельнице бежит та самая девушка, которую тщетно ожидал парень. Девушка видит, что в пенистых бурных волнах что-то мелькнуло. Бедная! Откуда ей знать, что это ее навсегда потерянное счастье?!

Погребнюк стоял как зачарованный, пока певец не умолк. Так где же он слышал эту песню? И вдруг вспомнил. Глазам его представился старый слепой кобзарь, странствующий с внуком по Украине от хутора к хутору. Он, как сейчас, видел его длинные седые волосы, похожие на гриву льва, такую же белую бороду, рассыпавшуюся по груди, заплатанную рубаху, которая плохо защищала от холода худое, высохшее тело.

Погребнюк печально покачал головой. Это было давно. Он был тогда мальчишкой. Услыхав о приходе слепого кобзаря, он, вместе с хуторской детворой, босой, без шапки помчался к барской усадьбе. Да, тогда он и услыхал впервые эту песню о влюбленном мельнике.

Ах, память, память, ты все сохранила! Тогда стояла ранняя весна. В бездонном светло-голубом небе с курлыканьем летели стаи журавлей. Слепой кобзарь их не видел, но ведь он слышал их пение… И кто знает, может быть, журавли тоже слышали песню старца?

Очнувшись от раздумья, Погребнюк опять прислушался. Нет, голос доносился не из казармы. Пел кто-то совсем рядом, здесь во дворе. Ну конечно же, это часовой, расхаживающий у ворот, поверял тихой ночи свою тоску по родной Украине.

"Интересно, знает ли он, что его слушают?.. — подумал Погребнюк. — Нет, не знает. Так искренне и задушевно человек поет только наедине с самим собой".

Глаза Погребнюка уже совсем освоились с темнотой. Теперь он видел не только маленькие деревянные строения во дворе, но и отчетливо различал силуэты домов и высоких тополей за забором.

Однако сейчас Погребнюка тянуло к себе только старое развесистое тутовое дерево в глубине двора. Он, крадучись, подошел к нему, стараясь, чтобы не заметил часовой. Но нет, часовой повернул уже назад, и шаги его слышны все дальше и дальше. Как хорошо, что он ничего не заметил! Так вот оно, тутовое дерево, то самое, что он облюбовал. Ах, ты дерево мое, дерево, знаешь ли ты… знаешь ли ты…

Во дворе было тихо. Перестал петь и часовой.

Видно, хмель теплой летней ночи начал действовать и на него. Часовой все чаще и чаще останавливался, шаги его стали медленнее, тяжелее.

Издали по-прежнему доносился гневный ворчливый рокот Талачая. Лая собак уже не было слышно. Только порой спросонья, в одиночку кричали петухи. Казалось, весь мир, кроме часового во дворе казармы, заснул в этом черном безмолвии.

Но вот и у часового начали слипаться веки, словно налитые свинцом. Чтобы взбодриться, он снял с плеча винтовку, прислонил к воротам и несколько раз развел в стороны руки.

Но не так-то просто бороться со сном томительной, темной летней ночью! И неизвестно, кто вышел бы победителем в этой борьбе, если бы вдруг внимание часового не привлек какой-то странный, продолговатый белый предмет в глубине двора под большим тутовым деревом, густая крона которого будто слилась с тьмой ночи, совсем растворилась в ней. Часовой пригляделся и не поверил своим глазам: длинный белый предмет тихонько раскачивался.

"Что это? Мерещится мне? — Часовой протер глаза. — Или кто-нибудь из солдат решил напугать?.."