"Может быть, пристав опять взялся за меня? — промелькнуло у нее в голове. — Решил испытать? Идет на провокацию?.. Но, с другой стороны, если я не ошибаюсь, передо мной тот самый кузнец Бахрам, брат которого Улухан не раз сидел в бакинской тюрьме за революционную деятельность. — Она напрягла память, стараясь вспомнить, что ей рассказывал муж о рабочем бакинских нефтепромыслов Улухане. — Нет, пристав не рискнул бы вербовать брата революционера. Такой человек вряд ли станет провокатором".

Честное лицо собеседника, его скромная манера держаться вроде бы подтверждали эту мысль Лалезар. Однако она решила быть с гостем исключительно осторожной.

— Как я поняла, вы предлагаете мне переводить на азербайджанский язык запрещенную литературу? Нет, молодой человек, вы затеяли опасную игру. Я не хочу принимать в ней участие. Я не согласна.

Бахрам помрачнел. Он не ожидал такого ответа от вдовы Ордухана.

Яркий свет керосиновой лампы, подвешенной к потолку, падал учительнице на лицо. Под глазами у нее залегли синеватые тени, отчего сами глаза казались еще больше и печальнее.

Бахрам заметил, что ноздри у его собеседницы нервно раздуваются, а губы чуть подрагивают. Он понял: женщина волнуется.

"Может быть, я переборщил, — подумал он. — Нельзя было так сразу… Кажется, я испугал ее".

— Уверяю вас, в наших брошюрах нет ничего страшного, — попытался Бахрам исправить положение. — Вы сами увидите. То, о чем там говорится, и вы, и все мы слышим и читаем ежедневно.

Лалезар-ханум грустно улыбнулась.

— Хорошо, будем говорить откровенно, — сказала она, сама удивляясь своей решительности. — Я боюсь не за себя. Не думайте, что мне дорога моя жизнь. Я боюсь за тех, кто может навлечь на себя беду, общаясь с женщиной, муж которой умер в политической ссылке. Лично мне, вы понимаете, нечего терять. Но я не хочу подводить вас. Уверена, пристав Кукиев ни на минуту не выпускает меня из поля зрения.

Глаза у Бахрама весело заискрились.

— За нас не бойтесь, Лалезар-ханум! Нам тоже, как говорится, нечего терять, кроме своих цепей. Что может быть хуже нашего теперешнего положения? С крестьян дерут три шкуры, рабочий с утра до вечера гнет спину и все же не может заработать семье на хлеб. Так чего же нам бояться? Конечно, работать надо умело, осторожно. Так, как учит наша партия. Если мы из-за легкомыслия будем терять одного борца за другим, кто же тогда завершит начатое нами дело? Бесстрашие, но в то же время осторожность! Вот наш девиз.

В этот момент крошечная дверца старинных часов, висящих на стене, распахнулась и маленькая деревянная птичка прокуковала десять раз. Наджиба удивленно обернулась и, увидев кукушку, восторженно захлопала в ладоши.

Бахрам взглянул на племянницу.

— Успокойся.

Лалезар-ханум продолжала сидеть в задумчивой позе. Ни бой часов, ни шумный восторг девочки не помешали ходу ее мыслей.

Она никак не могла принять окончательного решения. С одной стороны, учительница немного опасалась этого ночного гостя, хотя какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что он безупречно честен. С другой стороны, она действительно была уверена, что может навлечь беду на тех, кто обращается к ней за помощью. Всматриваясь в волевое лицо своего собеседника, она неожиданно с тайной гордостью подумала: "Нет, никакая сила не заставит этого молодого парня свернуть с избранного им пути. Кто знает, может быть, он в один прекрасный день пойдет в Сибирь той же дорогой, по которой погнали моего Ордухана! Звон кандалов… Серые арестантские рубища… Бесконечный, унылый, оледеневший на морозе тракт… Вот его завтрашний удел! А он, не страшась всего этого, готов хоть сегодня кинуться в огонь!"

Бахрам по-своему истолковал молчание хозяйки.

"Ясно, боится", — решил он и тяжело поднялся с места.

— С вашего позволения, мы пойдем. Всего хорошего, учительница. Простите за беспокойство. Спокойной ночи.

Он взял племянницу за руку и направился к двери.

— Стойте! — раздалось вдруг в эту минуту за его спиной.

Рука Бахрама уже лежала на ручке двери. Он обернулся.

— Слушаю вас.

Лалезар-ханум стояла у стола, красивая, строгая, спокойная.

— Почему же вы не оставляете мне свои бумаги? Те, что надо переводить?

Наступила пауза.

Несколько секунд Бахрам колебался, но спокойная решимость, прозвучавшая в голосе женщины, взяла верх над его сомнениями.

Он кивнул головой Наджибе. Та быстро расстегнула ворот шерстяной кофты, надетой поверх пестрого ситцевого платья, вынула из-за пазухи небольшую пачку бумаг, перевязанную шпагатом, и протянула дяде.

Бахрам положил листовки и брошюры на бархатную скатерть и вернулся к двери.

Лалезар взяла пакет со стола, подошла к комоду, стоящему под портретом мужа, отодвинула нижний ящик и спрятала литературу в глубине его, среди белья.

— До свидания, Лалезар-ханум! — сказал Бахрам с порога. Теплая волна захлестнула его сердце.

Проводив гостей, Лалезар-ханум вернулась в комнату, достала из комода одну из брошюр, прикрутила фитиль лампы и принялась внимательно читать.

Брошюра призывала угнетенных, обманутых людей сражаться за свободу, разбить цени рабства, стать хозяевами своей судьбы. Кое-что из прочитанного было ей хорошо знакомо. Покойный муж часто рассказывал Лалезар-ханум волшебную сказку о том времени, когда жизнь на земле станет удивительной и прекрасной.

Ей вспомнилось, как она не раз плакала, умоляя мужа порвать с тифлисскими друзьями, как он однажды, вытирая платком слезы на ее глазах, сказал:

"Жизнь моя Лалезар! Поверь, самое большое счастье для меня — это увидеть людей счастливыми и свободными. Ради этого я готов пойти на любые пытки и страдания. Борьба не обходится без жертв. Может случиться, и я сложу голову на этом пути. Но страха нет в моем сердце. Если сегодня я погибну, другие продолжат мое дело. Лишь бы только не погас факел освободительной борьбы. Рано или поздно люди донесут его до конечной цели!"

Да, Ордухан был прав! Вот его уже нет, но другие люди продолжают начатое им дело. И кто? Могла ли Лалезар предполагать? Простой кузнец, малограмотные рабочие табачной фабрики…

Да, она ошиблась, думая, что смерть мужа означает конец всему. Не преследования пристава, а именно это ее заблуждение, ее растерянность и одиночество, поселившиеся в доме после кончины Ордухана, послужили причиной того, что она не искала связей с людьми, близкими по духу ее мужу.

До глубокой ночи переводила Лалезар-ханум на родной язык принесенные Бахрамом брошюры. Ровные, крупно написанные буквы, нанизываясь одна на другую, вырастали в слова, затем в строчки, в страницы…

Проснувшись утром, чтобы идти в школу, она испытывала такое ощущение, будто родилась заново. Жизнь опять стала прекрасной, полной глубокого смысла. Черное траурное покрывало одиночества, отгораживающее ее от людей, было разорвано в клочья, и она, как узник, вырвавшийся на волю из мрачной темницы, с жадностью вдыхал свежий воздух.

Прошло несколько дней.

Они опять встретились с Бахрамом. Кузнец сообщил ей, что рабочие табачной фабрики Гаджи Хейри читают ее листочки и у них открываются глаза на жизнь. Листовки переписываются и размножаются.

Внешне Лалезар оставалась спокойной, но сердце у нее взволнованно и сладко билось. "Жаль, что ты никогда не узнаешь об этом, Ордухан!"

С прибытием в город Особого Лебединского батальона Лалезар-ханум стала часто задумываться над судьбами матросов-штрафников и по крупицам собирала все, что можно было узнать об их жизни.

Высоко на обрыве, у старой водяной мельницы, сидел солдат и играл на гармошке. Унылая русская песня разносилась по берегу, заглушая шум быстрой кавказской реки.

Почерневшее от времени и воды деревянное колесо стояло неподвижно. По пятницам мельница не работала. Но народу возле нее собралось сегодня порядком. Это была первая сходка, организованная Бондарчуком и Бахрамом, в которой принимали участие и солдаты-партийцы, и члены местной организации социал-демократов. Решили сообща прочесть только что присланную из Тифлиса марксистскую литературу.