– А старшой наш Танай сейчас в отлучке, – сообщил один из воинов. – Пока он прибудет, обогрейся здесь и утоли голод!

Лайонак хлебнул из кружки, чувствуя приятное томление во всем теле. Тепло очага и хмельное пиво разморили его. Мысли и воспоминания бежали нескончаемой чередой. В голове мелькали лица князя Фарзоя и Марсака, звучали речи Ираны, полные страсти предсказания Никии и ее крики из пламени горящего воза, прощальные слова царского шута Бунака. Он опустил голову и задремал. Но ненадолго. За стеной послышались голоса людей и топот ног. Боспорец выпрямился и машинально ощупал рукоять меча. Кто-то приехал. Фыркали лошади, перекликались люди.

Дверь убогой хижины распахнулась, и вместе с клубами морозного пара вошел высокий человек в оленьей куртке, скифской остроконечной шапке, с мечом у пояса. Он закашлялся от дыма. Снял рукавицы, обнажил голову, пригладил ладонью спутанные волосы. Тускло блеснули зубы в дружеской улыбке.

Это был Танай, но какой-то иной. Улыбка – та же, что и раньше, немного застенчивая и в то же время простецкая, как у мальчишки. Но лицо стало суше, черты заострились. Мягкая когда-то бородка выглядит более жесткой. Подстриженные усы придают оргокенцу вид горожанина, а внимательный взор светится внутренней настороженностью. Совсем иные жесты, движения бровей. Лайонак сразу почувствовал в нем мужа зрелого, имеющего ратный опыт. С таким уже не заговоришь снисходительным тоном взрослого, поучающего малолетка. К нему можно обращаться лишь как к равному.

Лайонак встал. Они дружески обнялись и стояли обнявшись некоторое время, смотря в лицо один другому. От Таная веяло холодным ветром, занесенным из степи в складках одежды. Лицо боспорца блестело от пота, пряди волос прилипли к высокому лбу. Молодцеватые, исполненные мужественной силы, оба мужчины при неярком освещении очага представляли красивую группу, достойную быть изображенной на одной из тех золотых ваз, какие греческие мастера выделывали для скифских царей. После короткой паузы они весело рассмеялись.

– Да сопутствует тебе счастье в нашей встрече! – сказал Танай.

– Пусть вместе со мною в твой дом войдет удача во всем!

– Добрый гость – посланец богов!

– Рад видеть тебя, Танай!.. Но не скрою, изменился ты, старше стал.

– К пережитому раньше много добавилось. Горе старит.

– Видно, так!.. А где же… – Лайонак запнулся, сделал вопросительный жест, – где жену оставил, сына, отца?

Танай горько усмехнулся.

– Сын с дедом в надежном месте, далеко отсюда. А жена – не знаю где. Отняли ее у меня люди князя Дуланака! Два пса княжеских – Сорак и Гатак. А куда девали – не знаю. Хотел допросить их, да не успел, казнили их люди за лютость и злобу!

Танай потупился в раздумье.

– Садись, дорогой гость, – предложил он, спохватившись, – прости за невнимание. Ты голоден?

– Нет, я хорошо поужинал и даже вздремнул малость у огонька. Будем говорить о деле.

Они уселись против огня. Их лица казались багрово-красными. Танай расстегнул пояс.

– Потревожил я тебя, – начал он, – после совета с отцом. Решили мы, что, кроме тебя, нам не от кого настоящий совет получить. Не скрою, хочу многого просить у тебя!

– Рад помочь тебе советом и мечом!

Танай заговорил с горячностью. В его речах Лайонак сразу почувствовал крестьянскую тоску об оставленном родном пепелище, обо всем, что близко и дорого душе поселянина. Семья, родной дом, устоявшаяся размеренная жизнь – все это поломано, потоптано. Подобно смертоносному вихрю пронеслись несчастья над мирным селом, смели его с лица земли, а людей разметали по голой степи. Не одни оргокенцы оказались в отряде Таная, но и многие другие, испытавшие ту же участь.

Одних разорили постоями воины Палака, других ограбили роксоланы или понтийцы, третьих пустили по миру собственные князья. Неудачная война с Херсонесом нарушила равновесие среди скифских племен. Отощавшие степняки старались отыграться за счет земледельцев. Палак требовал рабочих рук для возведения дополнительных стен вокруг своей столицы. У крестьян выгребали хлеб, самих их гнали на работу, за сопротивление и протесты жестоко наказывали и обращали в полное рабство.

Маленькая кучка восставших крестьян-рабов быстро обрастала новыми добровольцами, озлобленными, доведенными до отчаяния и готовыми на все.

– Здесь, на этом ночлеге, со мною горсть людей, – говорил Танай, – зато – односельчане, оргокенцы. Преданы мне душой. Слово скажу – пойдут в любую сечу! Одни предки у нас, один алтарь родовой! И ошейники царь надел на нас одинаковые.

Он горько усмехнулся.

– А другие?.. Не так преданы, как эти?

– Другие?.. – Озабоченность глянула из глаз вожака повстанцев. – Другие пока тоже преданы… Но я не слеп и не глух. Нет среди них полного согласия… Люди разные…

– Чего же хотят они?

– Есть такие, что ничего не хотят, кроме добычи. «Дома и поля, говорят, мы потеряли, теперь ничего заводить не станем, разбойничать будем на караванных путях!» Они и своих пахарей не прочь обобрать среди белого дня… Другие стосковались по деревенскому житью, а как вернуться к нему, не знают. Таких большинство. Даже оргокенцы, вчерашние рабы, и те обращаются ко мне, спрашивают: «Что же дальше? Кого теперь бить пойдем? Или всю жизнь по степи бродить будем?.. Мы же, говорят, крестьяне, а не разбойники и не степные бродяги!..» Попробуй ответить им!

Танай в сердцах хватил кулаком по днищу бочонка. Лайонак с усмешкой на бритом лице поднял глаза. Их взоры встретились.

– Вот и я хотел тебя спросить о том же, – негромко, но отчетливо проговорил гость, – каковы цели твои? Рабский ошейник вы сломали, прямым обидчикам отомстили, а теперь, выходит, остановились среди степи и не додумаетесь, что дальше делать! Не то грабить своих и чужих, не то бросить мечи, да и разбрестись кто куда, на милость княжескую! Авось на кол не посадят!.. Надоело бунтарить, а?

Оргокенец с внутренним усилием развел руками.

– Не совсем так, – ответил он. – Правда, сначала мы дрались не думая, что из этого выйдет. Потом стало казаться, что сможем мы всех своих князей разогнать и у царя потребовать дедовских вольностей. Силу почуяли. Благо рати царские разбиты, мощь их ослабла. Вот, думали, увидит царь наше войско крестьянское и скажет: «Молодцы! Служите мне и плугом и мечом, а я за это вас землею и родовыми правами жалую!» Но царь молчит. Дуланак, его правая рука, враг и разоритель наш! И Напак, говорят, тоже около царя. Значит, возврата нет… Вот и началось среди людей брожение. А тут еще Диофант своих людей прислал. У многих после этого руки опускаться стали.

– Диофант? – с изумлением воскликнул гость, неприятно пораженный. – Чего же он хочет от вас? Не дружбы ли?

Боспорец не мог усидеть на месте, вскочил и, положив руку на широкое плечо собеседника, испытующе уставился в его смущенное лицо вспыхнувшими глазами. Тот ответил со вздохом:

– Ты угадал. Понтийский воевода зовет меня к себе, всех нас зовет! Обещает свободу, справедливость и землю! Все равно, мол, вы против царя воюете, мне помогаете, значит вы мои союзники, а Палаку – враги! «Теперь вам, говорит, один путь – под высокую руку Митридата! За разорение князей своих отвечать не будете, а за сопротивление Палаку награду получите!»

– Ну, а ты что сказал им? – не сдержался, закричал Лайонак. – Поверил словам хитрого понтийца? Обрадовался?

Строгое сухощавое лицо боспорца исказилось в язвительно-гневной гримасе. Он с силой тряхнул Таная за плечо. Оргокенец отстранил руку разгоряченного гостя и ответил не спеша, с достоинством:

– Проводил я понтийских посланцев и наказал не приезжать больше. Мы не предатели своей земли и отцовских могил. Сколоты мы, общий предок у нас – Таргитай!.. Но не все так ответили. Немало таких, кому понравились понтийские обещания. «Если, говорят, царь не жалует нас – пойдем к Диофанту! Будем жить, хлеб сеять, с эллинами торговать!» А Диофантовы соблазнители сейчас по деревням разъезжают, народ призывают присягнуть Митридату!