– Дай, я проглочу твои недуги!.. – умоляющим голосом говорила мужу царица и сосала конец ременной тесьмы от сапог его, как бы стараясь перетянуть в себя болезнь Палака.

Наконец Тойлак сделал открытие:

– Говорю всем вам, что царя околдовала проклятая бития Никия, та, что накликала неудачу на царское войско, в то время как предсказания сулили победу!.. Но она не хотела слушать верхних богов, призвала нижних и с их помощью навела порчу на войско царя, а теперь и до него самого добралась. Это она по ночам высасывает жир из его почек и жаждет его смерти. Нужно вокруг больного посыпать маком. Мак очищает дом от ведьм.

Все покои дворца были посыпаны маком. Дюжие телохранители носили маковое семя в шапках и разбрасывали его по полу.

– Этого мало, – рассуждали серьезные и важные жрецы, – магические влияния и колдовство действуют даже издали. Стоит той же битии поклясться именем Палака, и болезнь его сразу же ухудшится.

Никия была схвачена и доставлена на площадь города при громких криках народа. Теперь толпа не защищала ее.

– Ведьма! Ведьма! – кричали мальчишки.

– На костер ее, она царя околдовала!

– Это она наслала порчу на войско!

– У, проклятая!.. Не она ли и гололедицу накликала на пастбища?

Страшная преступница была казнена за городом при огромном стечении народа.

Казнью руководил Тойлак. Никию связали и посадили на воз с сеном, запряженный молодыми быками.

Никия смотрела на всех безумными глазами и бормотала что-то невнятное. Она словно не сознавала, что хотят сделать с нею.

– Видишь, губами шевелит, творит заклинания, духов на помощь призывает!

Те, которые ранее заступались за битию, не давали ее в обиду, теперь, когда ей было предъявлено столь тяжкое обвинение, требовали ее смерти. В два ряда стали воины с бичами и зажженными факелами. Они начали с криками подхлестывать быков и бросать факелы в сено.

Быки заревели от боли и испуга и кинулись в степь, увлекая за собою горящий воз, на верху которого среди клубов дыма сидела Никия. Она закричала, стараясь разорвать узы, ее держащие, но безуспешно.

С боков горящего воза скакали всадники и продолжали подгонять быков нагайками. Вскоре дышло перегорело, и обезумевшие животные во всю прыть помчались по заснеженной степи. Телега и сено пылали ярким пламенем. Никии уже не было видно среди языков огня и густого дыма.

Народ возвратился в город. Вернулся и Тойлак, удовлетворенный тем, что навсегда избавился от колдуньи, которая много раз ставила его в затруднительное положение.

Острый период болезни царя миновал, но больной не вставал с ложа, ничего не ел, много кашлял, часто просил пить. Опия с тревожным беспокойством вглядывалась в черты его обострившегося лица, пугаясь необычного выражения глаз, безразличных к окружающему, словно чужих.

Терзаемая суеверными предчувствиями, царица озабоченно делилась со своей доверенной служанкой:

– Не знаю, виновата ли была Никия в болезни царя, но Тойлак давно хотел погубить ее. А теперь Никия мстит нам, невидимо витая здесь.

– Может быть, государыня, – отвечала рабыня, боязливо оглядываясь.

– Нечего дальше медлить. Нужно сейчас же послать в Херсонес молодую жрицу и передать с нею подарки богине и мои две молитвы!

– Две, государыня?

– Да! Одну о скорейшем выздоровлении Палака от злой хвори, другую – о даровании мне сына-наследника.

– Я сама приведу к тебе жрицу, о мудрейшая из цариц!

– Позови Табану, она тоже хочет дать поручение молодой жрице. Я ей разрешила это.

Сидя перед очагом, Лайонак задумчиво смотрел на веселую игру огня, пожирающего сухой хворост. Рядом на пустом бочонке, перевернутом вверх дном, лежал обгорелый деревянный вертел с остатками мяса и стояла глиняная кружка с пивом. Боспорец подбрасывал в очаг сухие прутья, пламя затухало на миг, потом вспыхивало с новой силой. Красные полосы света, подобно спицам крутящегося колеса, мелькали на бархатно-черных стенах бревенчатой хижины и терялись в облаке синего дыма, скопившегося под крышей.

Здесь, в глухой деревушке, затерявшейся среди оврагов в полупереходе от Неаполя, все события последнего времени начинали казаться давно прошедшими, рамки их суживались, поэтому их легче было обозреть мысленно и оценить. Тишину нарушали лишь звяканье недоуздков и глухие удары копыт за стеной. Там под навесом стояли лошади. Изредка доносились голоса ночных сторожей. В деревне ночевал отряд крестьян-бунтарей, возглавляемых Танаем, который имел основания опасаться неожиданного налета царских дружинников.

Лайонак думал об этом когда-то простодушном крестьянине с сильными мышцами и сонной душой. И, ожидая скорого прибытия Таная, не мог представить его себе в роли ватажка повстанцев. Вспоминал первую встречу с ним в Оргокенах, потом разговор под Херсонесом и словно видел перед собой его хрустально-ясные глаза, а в них отражение зубчатых крепостных стен. Танай с заступом в руке стоял тогда и смотрел на твердыни Херсонеса, раскрыв рот в наивном удивлении. Он походил на налима, извлеченного сетью из илистой заводи, благодушно-безразличного ко всему, в том числе и к собственной участи. Большой доверчивый ребенок, деревенский увалень!.. Ему грубость конвоиров казалась вначале простым неуважением к его крестьянскому достоинству. И лишь потом, когда защелкали сыромятные бичи, пролилась кровь его товарищей, в душе его вспыхнуло неудержимое пламя ярости, безрассудной, звериной. Это пламя перекинулось на других, и вся оргокенская артель взбунтовалась, прорвала кольцо царских конвоиров и сумела бежать из лагеря Палака.

Под Неаполем повторилось то же самое, но с большим размахом.

В кипе страданий, горя, несправедливости, в унижении и позоре рабства душа человека или жухнет, как зеленый лист, упавший в костер, или просыпается от глубокого сна, наполняется силой и страстью.

Не таков ли Танай или его отец Данзой, которого ржавая цепь и весло на «Евпатории» заставили увидеть и узнать многое, о чем он раньше и не подозревал.

Лайонаку было известно, что оргокенцы после восстания на постройке стены разгромили имение князя Напака, жестоко отомстив ему за давние обиды. Потом они куда-то скрылись. Воины Дуланака несколько дней колесили по заснеженной степи, но вернулись с пустыми руками. Нужно думать, они без большого рвения пытались обнаружить местонахождение танаевцев. Каждому было ясно, что бунтари живыми не сдадутся и будут драться насмерть.

Говорили, будто крестьяне охотно укрывают повстанцев, видят в них героев и мстителей за их общие унижения и обиды. Зато князья оседлых скифов встревожились, стали поспешно укреплять палисады вокруг своих усадеб и с подозрением посматривать на подвластных поселян. Беднота, угнетенная князьями, подняла голову. Повеяло ветром новых чувств и настроений. Князья воспринимали это как дух мятежа и разбоя. Старики, молчавшие много лет, вдруг заговорили о далеком прошлом, о вольных общинах пахарей, когда князья выбирались народом лишь для военных походов в качестве военачальников.

Танаю сочувствовали, оргокенцами восхищались.

В Неаполе, городе скифских царей, бунт горстки крестьян не произвел большого впечатления. О восстании поговорили несколько дней и стали забывать. На дорогах Скифии и без Таная шаталось немало буйных ватаг, кормящихся грабежом и угоном скота. Кроме того, недавние военные неудачи, гибель многих соратников и сильных людей Палака ослабили силу и слаженность скифской державы. Ожидание новых бедствий угнетало всех.

На рынке Неаполя к Лайонаку подошел хромой оборванец с лицом, измазанным сажей, и после низкого поклона сказал ему шепотом, что сын Данзоя Танай поминает его в часы жертвоприношений и ждет его приезда по важному делу. Танай сам прибыл бы в Неаполь переодетым, но дружина не отпускает его.

Оборванец рассказал, как и где можно найти Таная.

И вот Лайонак прибыл в эту деревеньку, где его встретили вооруженные воины-повстанцы и устроили в этой хижине.