Вслух же сказала певучим голосом:

– Ты спрашиваешь, что это за подземелье? Это казнохранилище храма. В нем находится до одной трети государственной казны. Но войти туда мы с тобою не можем. Дверь заперта тремя ключами и опечатана тремя печатями. Один ключ у меня, другой у Дамасикла, третий у казначея Гимна. Печати же наложены Минием, начальником стражи и царем Агелой! Только все вместе, кого я назвала, могут открыть эту дверь. Ты же должен следить за неприкосновенностью этой двери, ее замков и печатей.

– Понимаю.

Во дворе Гекатей увидел Гедию. Девушка вышла из пристройки в сопровождении рабыни, что несла на плече медный таз. Голуби, дремавшие на крыше, карнизах храма, шумно слетели вниз. Взмахивая крыльями, садились на плечи девушке и рабыне, лезли в таз, хватая теплые распаренные пшеничные зерна. Гедия, смеясь, отмахивалась от слишком назойливых птиц, также считавшихся священной принадлежностью храма.

Вышло еще несколько служительниц храма. Веселой стайкой они окружили Гедию. Молодые воины, ходившие по двору, косились на девушек с любопытством, стараясь сохранить серьезность и кажущееся безразличие.

Гекатей и Мата подошли к оживленной группе девушек. Жрица назвала по имени всех воспитанниц, но молодой страж слышал ее довольно смутно, его охватило странное состояние, напоминающее опьянение.

Он не мог оторвать глаз от дочери Херемона, она ослепляла его своей красотой и величавым видом. Ее взгляды вогнали его в смущение и краску. Он угадывал в глубине ее глаз скрытую насмешку и терялся еще больше. Гедия казалась ему еще одной богиней, сошедшей с неба.

– А это Гедия, дочь почтенного Херемона, – напевала Мата, – люби и уважай ее, так же как и всех юных жриц и воспитанниц Девы. Их покой ты обязан охранять с таким же рвением, что и божественный ксоан!

Юноша глубоко передохнул. Ему хотелось, чтобы в этот миг целые полчища врагов появились перед воротами храма. Он бы не испугался, разогнал их ударами копья или погиб в неравном бою, счастливый уже тем, что умирает на глазах прекрасной Афродиты Урании – Гедии Херемоновой!..

– Что же касается твоей матери, – добавила Мата, – то ты не печалься. Дева не откажет помочь матери того, кто ее охраняет. Я скажу рабам, и они принесут больную в храм для инкубации у ног богини.

Гекатей, прежде чем ответить, взглянул в лицо Гедии и вдруг увидел, что ее глаза смотрят на него с неожиданными сочувствием и теплотой.

Следуя душевному порыву, девушка обратилась к нему со словами:

– Твоя мать больна? Как мне жаль ее! Я давно потеряла свою мать и знаю, как это печально – не иметь матери…

Ее глаза наполнились слезами.

Гекатей с благодарностью поклонился девушке. Он угадал в ней доброе сердце и сразу почувствовал, что она стала близка ему, как старшая сестра, может быть, даже… как мать.

Ни он, ни кто другой не заметили, что у храмовых капителей среди голубей порхает круглолицый Эрот Амур и с ловкостью скифского наездника на лету пускает в него и в Гедию золотые маленькие стрелы. Это был совсем особенный Эрот, одетый в скифскую шубейку и остроконечный колпачок. Сбоку у пояса он имел горит со стрелами, рядом блестящую кружечку. Это был Эрот северопонтийских греков, одетый и вооруженный в соответствии с местными климатом и обычаями. Оставаясь все тем же шаловливым метателем любовных стрел, он внешне оскифился, как и все северопонтийские греки.

– Я всем вам благодарен, – с горячностью ответил Гекатей, удивляясь своему изменившемуся голосу, – и тебе, почтенная Мата, и тебе Гедия, и вам, девушки, за участие к моей матери и внимание ко мне!

– Сейчас я пошлю рабов за твоей матерью, – улыбаясь, сказала Мата. – А вы, молодые жрицы, идите и примите пожертвование богине.

В воротах стоял человек с корзиной, полной горячих пшеничных лепешек, и глиняным горшком.

– Это от почтенного Херемона за хороший сон в эту ночь.

– А в горшке что?

– Мед.

Мата еле смогла сдержать усмешку. О каком сне говорит Херемон, если он до рассвета сидел на тайном совете? «Херемон заботливый отец и благочестивый гражданин», – заметила она про себя. Старый «гриф» хорошо знал, что не деревянная дева будет вкушать от даров, им присланных, а вся компания жриц и его дочь Гедия.

Гекатей пошел расстанавливать караулы вокруг храмовой ограды. В его душе кипел целый котел разноречивых чувств. Он еще не мог оправиться от удивления в связи с назначением его на оплачиваемую должность телохранителя богини. Перед глазами стояло искаженное лицо идола, а в сердце, как две змеи, свились два чувства: любовь и жалость к матери и огненное влечение к Гедии. И со странной ясностью три лица, столь не похожие одно на другое, – лица матери, богини и Гедии, – вдруг слились в один яркий, ослепляющий образ, от взгляда которого ему становилось не по себе.

Загорелые полуголые люди таскали камни. Несмотря на холодный осенний ветер, они обливались потом. Другие теслами ровняли серые тяжелые кубы и передавали их в мозолистые руки третьих, которые укладывали их в брешь городской стены.

Скимн наблюдал за ходом работы на своем участке. Его желтый плащ стал бурым от пыли, руки, измазанные глиной, покраснели от холода. Он подходил к работающим и прикидывал к стене отвес с бронзовой гирькой.

– Эй, ты! – негромко, но внушительно говорил он. – Какие злые демоны закрыли твои глаза, что ты так положил камень? Ведь он выступает наружу на три пальца! Это же подножка для врага!.. Смотри, раб, ты еще плохо меня знаешь, я научу тебя работать как следует!

Провинившийся поспешно начал выравнивать камень. Остальные продолжали работать, делая вид, что не слышали грозного предупреждения, но украдкой, углом глаза, поглядывали в сторону архитектора.

Скимн шел дальше. Он был недоволен выделенными ему рабами. Все они были новичками в строительном деле. Умело работал лишь сухонький, остробородый старик Навар. Остальные хотя и старались, но без особого толку. Один же из них раздражал Скимна своей медлительностью и мрачным видом. Это был привезенный из Фанагории раб Меот. Мускулистый детина всем своим видом выражал протест и нежелание выполнять порученную работу. Он брал в каждую руку по камню и держал их с таким видом, словно хотел этими камнями проломить чью-то голову. Недовольство, ненависть к своей рабской доле так и сквозили в каждом его жесте и отражались в угрюмых глазах.

Навар, старательно укладывая камень за камнем, успевал следить за своеобразным поединком между рабом и господином. Он видел, как на лице Скимна вспыхивает зарево внутреннего раздражения, готового вот-вот разразиться бурей ярости. Старик хорошо знал, что строптивость и озлобленность раба всегда приводят в бешенство надсмотрщика. Непокорность карается. За один слишком вольный поворот головы или жест, сделанный некстати, можно попасть в число скрытых бунтовщиков, получить на руки и ноги цепи и быть отправленным в каменоломни, откуда не возвращаются.

– Слушай, парень, – шепчет старый молодому, когда Скимн отходит прочь, – ты сердишь хозяина своим строптивым видом. Ты слишком похож на свободного человека. Нужно научиться держать голову пониже, а работать побыстрее. Ведь ты всего лишь раб. Покорись, иначе он погубит тебя.

Меот оскалил белые зубы, как волк, готовый укусить.

– Я не раб, я сын вождя. Мой отец имеет десять жен, носит меч и каждый день пьет сладкое вино. А я попал в плен. И я не паду ниц перед эллином, которого ненавижу!

– Э, друг, – с досадой ответил Навар, набирая глину на лопатку, – эллинам нет дела до того, кто твой отец. Они купили тебя у сарматов и заставят тебя работать. Им нужен работник, а не сын вождя… А почему твой отец не выкупил тебя?

– Он, по-видимому, считал и считает меня погибшим.

– Тсс… иди прочь.

Навар заметил, что Скимн смотрит на них, и с удвоенным старанием продолжал работу. Он даже напевал под нос. Архитектор подошел и прикинул отвес.

– Вот так надо делать, – строго заметил он, окидывая взглядом всех рабочих.