Скилур был второй по величине фигурой в истории Скифии. Первой считался Атей. Но Атей жил и действовал в другое время.

Скилур составил план возрождения скифского могущества, возвращения земель, отнятых сарматами, подчинения богатых греческих колоний. План – великий по замыслу, но смелый и умный царь не успел его осуществить. Умер, оставив выполнение своих предначертаний любимому сыну и наследнику Палаку. В нем Скилур видел продолжателя начатой великой борьбы.

Когда Палак был еще маленьким светлоголовым мальчиком, старый царь сажал его к себе на колени и гладил льняные волосенки рукой, сверкающей перстнями.

– Великая Скифия, – говорил он, сдерживая силу могучего голоса, – подобна великану, что стоит спиной к морю, а лицом к суше. Голова великана – это царь скифский… Тело – знатные и богатые люди, родоначальники, князья. Правая рука его – воины-пастухи; в руке этой секира. Левая рука – сколоты-хлеборобы; она держит золотой плуг Колаксая. Правая рука с врагом воюет, левая – хлебом кормит.

– А ноги? – живо спрашивал юный царевич, слушая рассказ отца как интересную сказку.

Присутствующие смеялись, видя, что смеется Скилур, и многозначительно щурили глаза, поднимая при этом брови. Это означало, что любознательность наследника расценивается как зачаток будущей мудрости.

– Ноги? Ты хочешь знать о ногах? – переспрашивал царь и задумывался. Отвечал медленно: – Левая нога богатыря – это Херсонес, который мы должны взять немедленно. Правая нога – Боспор… Вот когда мы станем на эти ноги, тогда горе врагам нашим!

Лицо Скилура наливалось синюшной краской: Эх! Велики замыслы, а борода уже совсем седая!..

Скилур умер, оставив сыну в наследство царство, окруженное врагами, да еще горделивые планы воссоздания Великой Скифии.

Для молодого царя отцовские наказы стали символом веры. Он воспринял их как божественное откровение, как предначертание свыше. Да оно так и было по тем временам. Воля умершего считалась священной. Палак был убежден, что отец невидимо присутствует при его делах и силою своего загробного влияния помогает ему.

Для Палака жить – значило исполнять заветы отца. И он со всей молодой страстью принялся за выполнение планов Скилура.

Его задачей было поставить богатыря на ноги. Да и не только это. Он понимал, что само внутреннее устройство Скифии должно стать иным. Как ни велик авторитет царей прошлого, но время пастушеской Скифии миновало. Чтобы существовать и иметь силу для отражения вражеских наскоков, нужно было еще что-то, кроме вооруженных самодельными луками пастухов и своей пшеницы. Это «что-то» Скилур думал найти готовым в греческих колониях в виде хорошо налаженного производства оружия, оборудованных портов для заморской торговли, целого флота больших и малых кораблей, имеющих и торговое и военное значение. Но всей глубины своих замыслов Скилур не высказал и ушел в царство теней, предоставив сыну самому понять их сущность.

Постепенно Палаку становилось ясным, что нельзя принимать замыслы Скилура за готовую истину, но нужно считать их лишь первым шагом к великим преобразованиям. Нельзя механически соединить кочевую Скифию, тысячи оседлых хлебопашцев и совсем чуждые народу греческие города с их мастерскими. Сама коренная Скифия должна стать иной, а захват Херсонеса и Боспора явится лишь тем зерном, из которого возрастет мощь новой сколотской державы. Палак бредил строительством городов, рудниками, многолюдными мастерскими. Мысленно прокладывал дороги, строил флот, прикидывал, каков будет барыш от будущей торговли с заморскими странами. И уже не две руки видел у богатыря, ему рисовалась третья рука, мозолистая, заскорузлая, сжимающая кузнечный молот.

Это была рука… тысяч рабов, которые должны ковать железо, возводить стены, рыть глубокие рвы, строгать стрелы и рубить лес для строительства кораблей.

Вот для кого предназначалось золотое ярмо, упавшее с неба к ногам Колаксая. Для тысяч рабов! Так нужно понимать древнее сказание. Для успешной борьбы с многочисленным и сплоченным врагом войску нужно иметь за спиною не пустые кибитки и не поселения бедных пахарей, копающихся в земле, но еще большую рать «говорящих орудий», как тогда называли рабов.

Для начала многое можно найти в Херсонесе с его налаженным рабовладельческим хозяйством. Придется поучиться у греков на первых порах умелому использованию рабов. Но это только для начала. И Палак представлял себе Неаполь, Хаб и другие города такими же богатыми, как Херсонес, а главную гавань не в Херсонесе, а в Керкинитиде.

Скорее покончить с независимостью эллинских колоний!

Молодой царь спешил. Он ринулся в прошлом году к Херсонесу и осадил его. Но из-за моря явился флот Митридата Шестого и высадил на берег сильную рать под водительством храброго и умного Диофанта. Нестройные толпы скифов не знали силы и хитрости врага. Скифы были сильнее и многочисленнее понтийцев, но не умели строиться в сплошные ряды, им не хватало выдержки и боевой спайки.

Войска Палака отступили от стен города. Понтийцы преследовали их до самого Неаполя, взяли штурмом столицу скифов и рассеяли скифские дружины. Палак был настолько потрясен катастрофическим концом своего первого похода против греков, что без особых усилий со стороны победителя дал клятву о вечном мире с херсонесцами и присягнул в верности Митридату. Потеряв столицу и честь, он отступил в глубь таврических степей, где вернулся к образу жизни своих предков, к той пастушеской простоте, которую сам недавно осуждал, считал ее давно устаревшей.

В Херсонесе чувствовался угар от столь неожиданных успехов. Греки-колонисты многого ожидали от войск Диофанта, но не думали, что победа окажется такой скорой и полной.

Это была одна из величайших удач Херсонеса. Хозяева страны покорены и изгнаны из своих городов. Таврида лежала перед колонистами покорная, готовая безропотно отдать все свои богатства в эллинский и понтийский сундуки.

Греки шумно праздновали свою победу.

Правда, избавляясь от вечной угрозы скифских набегов, херсонесцы стали подданными Митридата… Но Понт далеко, а скифы рядом!

На следующий год, когда лето склонялось к осени, нежданно-негаданно откуда-то из степей срединной Тавриды хлынули скифские полчища и с ходу заняли Неаполь. Клятва о мире была нарушена.

Вспыхнули греческие огни на сторожевых вышках, неся далеко весть о скифском нашествии. Когда перепуганные граждане узнали о происшедшем, Неаполь был уже во власти степняков. Скифские воины отрезали головы у вражеских трупов и украшали скальпами узды и седла своих полудиких коней.

Снова началась война.

Царь Палак въехал в Неаполь на белом коне, покрытом ковровой попоной с кистями до самой земли и златошвейными узорами в виде изогнутых драконов и невиданных птиц со змеиными головами.

Всем, кто смотрел тогда на царя, бросались в глаза прежде всего эти яркие, ослепляющие украшения, утомительно обильные нашивные бляхи из золота, налобники и нащечники, изображающие скрещенные крылья, распластанных рыб, оленьи рога и львиные пасти, буквально облеплявшие оголовье царского коня. Блестящие нашивки искрами пробегали по тяжелым поводьям, перескакивали на пояс царя, где вместе с рубинами и смарагдами устраивали такую пляску огней, от которой глаза начинали слезиться. Недаром считалось, что скифские самоцветы самые лучшие в мире.

Алое сукно чепрака дышало жаром, малиновый кафтан всадника казался сладким, как заморское вино, а его опушка из меха белого горностая шевелилась, словно живая, сияя на изгибах холодным снежным блеском.

Остроконечная тиара на белокурых жидких волосах, опушенная снизу остро-колючим на вид лисьим мехом, также отражала лучи летнего солнца тысячью граней мелкого дорогого бисера. Тяжело и ровно лежала на груди золотая гривна, а за поясом торчал изузоренный пернач, символ верховной царской власти.

Толпа ахала, сдержанно шумела и теснилась к плетням огородов и стенам глинобитных домов, кашляя и чихая от едкой желтой пыли, поднятой копытами горячих коней.