Умирающие валялись на улицах. Днем на них брызгал холодный дождь, ночью их трупы присыпало снегом. Незакрытые глаза мертвых смотрели с застывший спокойствием.

Делия начала расходовать свой «запас». Теперь она сама выдавала детям по кусочку лепешки и по рыбке. Гекатею настоятельно совала в руки серый пыльный обломок им же ранее принесенного хлеба, с горечью видя, что он стал походить на тяжелобольного, почернел и осунулся.

Пифос опустел.

Однажды, когда дети спали, а Керкет находился во дворике, Делия услышала чьи-то голоса за стеною и скрип открываемой двери. Больная подняла иссохшую руку и ударила костяшками пальцев в медный таз. Это был сигнал Керкету, который не замедлил явиться.

– Кто-то пришел, – прошептала женщина, – иди открой, посмотри. Как бы не лихие люди!

«Кто бы это? – спрашивала она себя с тревогой. – Неужели мужчины?» Воображение рисовало ей страшные картины. Ей чудилось, что уже несут тело сына или мужа, пронзенного скифской стрелой. Ужас охватил ее. Она хотела вскочить, но не смогла. Широко открытыми глазами смотрела на дверь, ожидая, когда она распахнется.

К ее удивлению, в комнату вошли две иеродулы, а с ними сама прекрасная Гедия Херемонова.

Иеродулы поставили на пол свои ноши.

– Я пришла приветствовать тебя и принесла подарок от Девы! Божественная Покровительница не забывает тех, кто оказал ей услугу. Здесь ты найдешь амфору с молоком, сыр и хлеб!

Делия залилась слезами благодарности. «Молоко, сыр и хлеб!» В этих словах она услышала что-то вроде небесной музыки, от радости не догадалась даже спросить себя: откуда в храме Девы такая роскошная пища, когда в городе люди мрут от голода как мухи?

После ухода молодой жрицы она долго не могла успокоиться и лежала, прислушиваясь к зловещему шуму со стороны городских стен. Защитники города отбивали очередной штурм.

– Кажется, скифы опять лезут на стены, – заметил Керкет равнодушно.

Он давно уже перестал чему-либо удивляться. Однако, увидев корзину с румяными булками, часто заморгал красными, воспаленными веками и вопросительно уставился на хозяйку.

– Это из храма Девы, Керкет.

Раб радостно заулыбался. Его радовало искренне, что хозяйка и дети получат сегодня лучший обед и, кто знает, может быть, и ему перепадет кое-что.

Неожиданно пришел Скимн. Он тяжело дышал. Выглядел настоящим бродягой в грязной разорванной одежде. Делия обмерла.

– Где Гекатей?

– Гекатей жив и невредим. Я был на вылазке через южные ворота и добыл вот это!

Архитектор положил на стол ногу лошади, отсеченную вместе со шкурой.

– Эй, Керкет, разводи огонь, будем варить обед!

Левкий и Филения проснулись. Девочка сразу увидела корзину с хлебами и жалобно заскулила:

– Дай, дай!

Соскочив с кровати, схватила маленькой рукой булку.

– А это что? Откуда? – изумился Скимн.

– Булочки и сыр, – умильно прохрипел Керкет, – принесли из храма Девы в подарочек!

– Булочки?.. В подарочек из храма?.. – словно испугавшись, проговорил Скимн и, подумав с минуту, крикнул: – Нет! Этого не будет! Отдай обратно, дрянная девчонка!

И грубо вырвал из рук дочери хлебец. Схватив корзину, он поспешно закрыл ее куском холста и, ругаясь, выбежал из дому.

Делия заплакала. Она хорошо знала, почему так взбешен ее муж. Но, как мать, она не нашла в себе сил поступить так же. Ведь в пифосе не оставалось даже крошек, и дети со вчерашнего дня ничего не ели.

Через полчаса Скимн вернулся и, отдуваясь, сел у очага, в котором уже пылал веселый огонь и бурлила вода в котле. Керкет нарезал мясо.

– Отнес!.. Я приказал пересчитать булки и проверить, все ли я возвратил им!.. Нет, нам не надо их помощи, пусть мои дети умрут с голоду свободными, чем будут жить храмовыми рабами!.. Какое счастье, что я достал мясо!.. Делия! Делия! Что с тобою?

Он кинулся к жене. Больная как-то странно скорчилась и смотрела в ужасе, не будучи в силах произнести ни слова. Ее рот был открыт, она пробовала сделать вдох, но не могла. При выдохе изо рта вылетали брызги крови. Постель покрылась красными пятнами. Дети подняли визг.

Делия умерла внезапно, захлебнувшись собственной кровью, что хлынула у нее горлом. Через несколько минут после начала внутригрудного кровотечения все было кончено.

Скимн закрыл лицо умершей и мрачно поглядел на детей и раба.

– Она умерла свободной! – сказал он.

В описываемые времена не было того, что позже стало называться милостыней, то есть бескорыстным подаянием. Всякий, кто вкушал хлеб другого, становился от него зависим. Но вкусивший чужого хлеба в дни голода хотя бы один раз считался «оживленным» и обязывался вечной благодарностью своему благодетелю. И эта благодарность была не только духовным актом. Это был шаг к порабощению, и закон очень ревниво охранял этот обычай. Попробовал бы кто-нибудь проявить «неблагодарность» за хлеб, съеденный в дни голода! Его осудили бы сурово. Может быть, даже продали бы в полное рабство.

Античное рабство было подобно болоту, внушавшему людям постоянный страх. Страшная трясина грозила засосать каждого. Одних она уже проглотила с головой, их называли просто рабами. Другие погрузли в нее по пояс и считались «связанными обязательствами» – долговыми, этическими. Третьи еще прыгали с кочки на кочку, надеясь уберечься от горькой участи, не оступиться. Ибо стоит погрузить одну ногу в болото рабства, и оно уже не отпустит, засосет, затянет неумолимо.

Вот почему Скимн поспешил отделаться от помощи храма.

Конечно, Гедия была здесь ни при чем. Да и никто не собирался поработить семью Скимна. Но, независимо от чувств и намерений отдельных лиц, закон автоматически вступал в силу, и никто не мог отменить его…

Бедняк Агафон погиб от скифской стрелы. Его жена Архелоха просила подаяние среди воинов, бродила по улицам, даже взбиралась на стены. Но это был очень скудный промысел. Однажды она попала под обстрел скифских камне метчиков и, получив перелом обеих ног, умерла, пока ее несли домой.

Дети ожидали мать до следующего дня. Люди, которые несли тело матери, решили не пугать их и положили покойницу в пустой сарай, рядом с десятками других трупов, оставляемых здесь до захоронения. Утром дети пошли искать мать и разбрелись по городу. Меньшие дрожали от холода и кричали: «Ма!.. Ма!..»

В это время начался штурм, и на голодных, замерзающих детей никто не обратил внимания. Каждый думал о себе. Сироты оказались никому не нужными. Двое из них замерзли у портовых пожарищ, третьего загрызли озверевшие от голода собаки, и только одного подобрал бездетный Бион и поклялся при свидетелях, что ребенок вырастет свободным.

– Пусть растет, – говорил учитель Скимну, – боги не дали мне своих детей… Агафон был хорошим гражданином. Жаль, что храмы ничего не сделали для помощи детям-сиротам.

– Эге! – отозвался архитектор. – Храмы дают там, где можно вернуть сторицей. Мои дети чуть не попали на эту удочку, но, слава богам, я вовремя пришел домой!

В храме Обожествленного города мрачно восседали самые старые из демиургов и знатных граждан, которые по возрасту не могли носить оружие.

Они жгли шерсть на жертвенном камне и гадали о судьбах полиса.

В двери храма вместе с роем белых снежинок и клубами холодного воздуха врывались неясные звуки щелкающих катапульт. Старики кутались в плащи и зевали, раскрывая беззубые рты.

– Митридат не захочет рисковать своим флотом, в море свирепствуют штормы!.. Глаза синеокой Амфитриты стали черными и злыми!

– Кому мы нужны! Наше дело совсем плохое!

– Но и у скифов не все благополучно. Они потеряли много коней, люди у них болеют. И тоже голодают. Пахари не хотят давать Палаку даров Деметры. Они даже воюют с его отрядами.

– И с роксоланами скифы в ссоре… – проскрипел Херемон, морщась от ломоты в ногах, – скиф и сармат никогда не будут друзьями.

– Но Тасий отказал нашим послам!

– Проклятые времена! Почему раньше все было так хорошо?