Они шли через лагерь понтийцев. Неожиданно им преградил дорогу пьяный бородатый человек. Фарзой безучастно взглянул на него и был поражен. Перед ним стоял Гориопиф… Сразу можно было догадаться, что спесивый князь – свой человек в стане врагов. В его бороде виднелись крошки мясной пищи, у пояса висел акинак.

Фарзой не видел Гориопифа и его людей в скифском войске перед битвой и считал, что он откочевал со своими стадами и людьми к востоку, не желая помогать Палаку в войне. Но даже не подумал, что князь способен пойти на предательство, неслыханное среди скифов.

Сейчас он убедился, что Гориопиф изменник, продавший свою честь, могилы отцов и родину заморским завоевателям, смертельным врагам Скифии.

Гнев и чувство гадливого презрения охватили его. И сразу же он почувствовал, как к нему возвращается уверенность в своей правоте. На живом примере он убедился в мерзости предательства. И был рад, что проявил твердость в беседе с Диофантом, жалел только, что мало наговорил ему дерзостей.

Князья встретились глазами. Гориопиф вздрогнул. Он тоже узнал Фарзоя, но не сразу сообразил, почему он здесь. Возможно, первой мыслью его было, что Фарзой перебежчик. Это смутило его. Но тут же он разглядел, что его враг пленен и идет под стражей. Злая радость, ликование отразились на его багровом лице. Он остановился между телегами понтийского лагеря и густо захохотал.

– А, попался, эллинский воспитанник! Заступник бродяг и нищих! Вшивый воевода, бесхвостый ястреб!.. Куда ты ведешь его, воин? Отдай его мне, я разделаюсь с ним за старое!

– Я не воин, – обиделся Дорилай. – Я сотник царского войска и выполняю приказ стратега. Уйди с дороги, скиф, я обязан доставить раба куда надо!

– Раба?.. Это мне по душе!.. Хо-хо-хо! Довоевался!.. Хо-хо!.. Раб! Так получи же от меня подарок, раб.

Гориопиф размахнулся и хлестнул Фарзоя плетью.

Пленный князь вскипел и, несмотря на слабость в теле и шум в голове, бросился на обидчика с кулаками. Изловчившись, он ударил предателя в челюсть. Тот, как сноп, рухнул на снег. Фарзой с криком «изменник!» начал бить его ногами. Подбежали воины, оттащили его. Дружный хохот послышался со всех сторон. Понтийские гоплиты видели драку и остались довольны решительностью раба.

– Хороший удар, – заключил воин с худым изрубленным лицом, – я вижу, что у тебя сердце не рыбье!

– И рука крепкая! – добавил другой, помоложе.

Понтийцы их окружили.

– Слушай, раб, – советовали они, – ты обратись к Диофанту и попроси его сделать тебя воином. Ты подошел бы в сотню к Олкабанту. У него после боя осталось не более пятидесяти человек. Олкабант тоже был рабом, а сейчас за силу, смелость и верность стратег назначил его сотником.

– Правильно, правильно!.. Он здорово влепил этому скифскому пьянице!

– Поведем его сами к Диофанту!.. В войске нужны хорошие бойцы!

– Нет! – резко ответил им Дорилай. – Именем архистратега!..

Он поднял руку. Все замолчали и расступились.

Сотник быстро увел раба прочь и скоро исчез между возами. Воины стали расходиться, смеясь и обсуждая происшедшее.

Гориопиф пришел в сознание, поднялся с кряхтением, плюнул кровью и разразился ругательствами, угрожая Фарзою смертью.

Понтийцы ответили хохотом. Никто из них не подошел к нему и не помог выбраться из сугроба, в котором князь увяз по самый пояс.

Орик понимал, что произошло несчастье, измерить всю глубину которого на первых порах было невозможно. Случилось то, о чем любой гражданин Херсонеса боялся даже подумать. Богиня города похищена, увезена свирепым скифским всадником на глазах у войска! А они, стратеги Орик и Никерат, допустили катастрофу, неслыханную в истории Херсонеса.

Что такое город, покинутый своими богами?.. Не более как разлагающийся труп…

Орик чувствовал себя хуже, чем в дни пленения у тавров. Там он мог рассчитывать на выкуп или обмен, здесь – только на суровое наказание, может быть даже на позорное изгнание из полиса, а то и на смертную казнь.

Правда, он не был полновластным стратегом, делил свою власть пополам с Никератом. Но ведь именно ему наказывали на площади города беречь Деву пуще глаза!

А он не сберег ее.

По возвращении в Керкинитиду Орик ходил в каком-то чаду, сам не свой. На его побледневшем лице застыло выражение мучительной печали. Оставшись наедине с Никератом в полуразрушенном доме, он бессильно упал на кошму около очага и схватился за голову.

– Слушай, Никерат, – застонал он, – лучше было бы нам умереть в сражении от удара скифской секиры, чем смотреть теперь в глаза людям! Что мы ответим совету и народу на городской площади?

В припадке малодушия Орик начал рвать на себе волосы и причитать:

– О Никерат, возьми меч и отруби мне голову! Я не переживу позора и несчастья, меня постигших! Убей меня, уменьши мои страдания!..

Никерат слушал сетования своего собрата по оружию, стоя на широко расставленных ногах, и мрачно смотрел в огонь, на котором кипел котелок с просяной кашей, заправленной салом.

– Подожди, Орик, так убиваться, – ответил он своим хриплым низким голосом, – умереть никогда не поздно. Давай разберемся. Ты еще не говорил с Матой?

– Что говорить с ней? Ведь ксоана-то не вернешь!

– А вот прикажи позвать ее. Спросим ее – почему она дала так легко отнять у нее богиню?

– Ксоан держала Гедия. Но и она, голубка, попала в руки варваров. Говорят, она вступила в борьбу с варварами, но где же слабой девушке справиться со скифским мужиком, да еще сидящим на коне!

– Но где же была Мата, эта разъевшаяся корова? Эта непотребная гетера!.. Она, вместо того чтобы повиснуть на узде вражеского коня, вместо того чтобы зубами и ногтями отстаивать богиню, кинулась прочь и, завалившись в яму, визжала, как собака, попавшая под колесо!.. Я уверен, что несчастье произошло не случайно, мы наказаны за делишки этой подлой бабы!.. Она не жила в девственности, как подобает жрице Девы, но путалась с иеродулом, этим усатым пройдохой Костобоком!.. Или я не прав?.. Ответь мне, Орик!

Орик перестал рвать волосы, поднял свое помятое лицо. В его глазах блеснула надежда.

– Ты говоришь справедливые слова, о Никерат!.. Но, обвиняя Мату, мы сами будем обвиняемы ею.

– В чем же это?

– А в том, что мы оставили ее и слабых девушек без достаточной охраны среди дикого поля. И она будет права, о Никерат. Деву нужно было поставить в центре всей фаланги, а я не сделал этого!

И Орик опять стал громко стонать и охать.

– Слабые девушки?.. Опомнись, Орик! Гедия и Лаудика сильны и резвы, как молодые кобылы. Они вдвоем вполне могли бы стащить всадника с коня. Нет, Орик, не будь глуп, жриц нужно обвинить, если ты не хочешь, чтобы вся вина пала на нас с тобой. А этот старый шептун и лис Скимн со своим многоумным дружком Бионом! Где они были с десятью гоплитами, когда один вшивый степняк налетел на них и похитил састер?

– Они сражались. На них напал князь Фарзой с богатырями. Ты же сам видел, как варвары дрались против нас до последнего вздоха. Один старик с секирой чего стоит! Не старик, а сторукий Бриарей!

– Да. Но почему Скимн и Бион не пали, защищая богиню? Они не только живы, но не получили даже ссадин. Ты вот убиваешься и охаешь, а эти два молодчика сидят себе у огня и преспокойно жарят мясо.

Орик приподнялся, взор его оживился.

– Да, да! Ты прав! Скимн и Бион – телохранители богини! Их долг – охранять богиню, защищать ее до последнего вздоха!.. Они этого не сделали, даже не подали нам сигнала об опасности. А теперь из-за них пострадаем и мы. Меня будут судить гелиасты, и, возможно, эти же люди придут на площадь и подадут судьям горсть черных камней, желая увеличить мне наказание. Я начинаю убеждаться, что они постараются всю вину свалить на меня!

Как утопающий хватается за соломинку, так Орик ухватился за мысль обвинить во всем Скимна и Биона. Пусть пострадает хитрый архитектор, сын которого затмил своими способностями и красивой внешностью Ираниха, занял почетную должность телохранителя при храме, пользуется расположением жриц и даже поглядывает на Гедию, драгоценный камень Херсонеса!