Откуда-то донеслись голоса людей. Они приближались, становились слышнее. Мата изменилась в лице. Дрожащими от волнения руками она торопливо отомкнула замки на оковах обоих мужей и сбросила с них колодки.

– Торопитесь! – шептала она, оглядываясь в страхе. – Если вы доберетесь до Херсонеса, вы спасены!

– Почему ты это утверждаешь?

– Там узнаете об этом.

Она схватила Скимна за руку и потащила прочь из подвала. Бион, хрустя занемевшими суставами, поспешил за ними, не успевая осмыслить совершившееся. Но он готов был довериться Мате, старшей жрице Девы, которая, видимо, знает, что делает.

Они покинули узилище и скрылись среди развалин домов в тот момент, когда разъяренные херсонесцы, потрясая копьями, показались в холодном тумане, упавшем на землю.

– Слушай, Скимн, – шептала Мата торопливо, – ты расскажешь демиургам, что Орик и Никерат не могут справиться с ратью, что они вместе со всеми воинами требуют у Диофанта похода на Неаполь, что Херемон, в безумии, решил отдать Диофанту свою дочь в жены, а с нею и все свое богатство, если понтиец выручит Гедию из плена!.. А потом ты пойдешь к моей рабыне Клео и покажешь ей вот эту дощечку. Она выдаст тебе две сотни серебром. А ты дашь ей расписку в том, что получил деньги за перстень и поставишь месяц и число, какое было в день экклезии… Если узнают, что ты дал мне перстень за назначение сына на должность соматофилака Девы, нам обоим не миновать рабского ярма! Это будет понято как заговор против Девы!.. Ты понимаешь, что я говорю?

– Понимаю, Мата!

– Если потребуют, ты покажешь им и серебро. А потом я верну тебе перстень, а ты мне серебро.

– Хорошо.

– Поклянись, что исполнишь все!

– Клянусь!

– Вот лошади! Садитесь и спешите в Херсонес!..

Становилось холоднее. С севера дул обжигающий ветер. Во дворце скифского царя стало также холодно и неуютно. Часть окон закрыли войлоками наглухо. В другие вставили рамы с бычьими пузырями вместо стекол. На женской половине с этой целью применялись прозрачные пластинки из распаренного рога и даже редкостные по тем временам шарики из финикийского стекла, вставленные в медные переплеты.

По улицам Неаполя гуляла метель, бежали струйки снега, за углами домов и в переулках быстро вырастали сугробы.

Войска двух царей возвратились с поля сражения без почета и славы. Их не встречали многолюдные толпы народа, не слышалось приветственных криков. Наоборот, что-то гнетущее нависло над городом, горожане боязливо прятались по домам, шептались, обсуждали слухи о поражении скифо-роксоланской рати.

Говорили, что Диофант движется с войсками прямо на Неаполь и не сегодня-завтра обложит город осадой. Поспешно запасались хлебом и крупами. Цены на рынке сразу выросли, базары опустели, подвоз продовольствия из окрестных селений прекратился, стало пусто и голодно…

По окрестностям рыскали роксоланские всадники, на дорогах начались грабежи, порядок в Палаковом царстве нарушился.

Сам Палак по прибытии домой мало появлялся среди людей. Больше совещался тайно с приближенными, которых осталось не так уже много. Не стало расторопного и легкого душой Раданфира, правой руки царя. Погибли могучие богатыри Калак, Омпсалак, Анданак. Не было и эллинского выученика Фарзоя, который нравился царю своей красивой внешностью, греческими манерами и завидным умением драться на мечах. Оставались лишь сухой и молчаливый Дуланак, теперь единственный из сильных князей, на которого можно было положиться в больших делах, добродушный и воловатый Ахансак да еще Мирак, такой заносчивый ранее, но теперь, после предательства Гориопифа, изменившийся к лучшему.

Злая досада грызла душу молодого царя, горечь поражения отравила ему жизнь, лишила ее вкуса; ему казалось, что было бы лучше погибнуть в бою, чем теперь испытывать муки позора.

Он сидел на низенькой резной скамеечке, прислонясь спиной к холодной каменной стене, и тянул вино из турьего рога, окованного серебром. Вино коричневыми каплями катилось по бритому подбородку. Дуланак стоял напротив с полотенцем и полной амфорой.

– Налей еще! – протянул ему царь пустой рог, вытирая рот полотенцем. – Наши люди похожи на степных волков. Они страшны, когда бросаются на врага все сразу. Но кто выдержит их первый натиск, тот увидит их спины. Мы, Дуланак, побеждены не оружием понтийцев, но нашей собственной слабостью, нашим неумением вести бой против эллинской фаланги. Эх!..

Палак с печальной усмешкой принял обеими руками полный рог и жадно хлебнул из него.

– Идет ли постройка дополнительной стены?

– Идет, государь. Местами уже закончили каменную кладку… Глинобитный верх сейчас делать нельзя – глина замерзает.

– Продолжать сухую кладку! Всех, кого найдешь, ставь на работу! Кто знает, может, понтийцы нагрянут завтра и нам придется сидеть в осаде, как сидели херсонесцы.

Дуланак вздыхал и жаловался:

– Мало людей стало, Палак-сай. Гололедица всех разогнала. Почти все роды погнали свои стада на север или в сторону Боспора в поисках зимних пастбищ. Скот гибнет страшно!.. Голодные собираются в шайки и едут грабить крестьян!.. Есть и такие, что и сайев убивают, особенно богатых, отгоняют княжеские табуны! Оргокенцы, которых ты наказал рабством, все в бегах. Разбойную дружину создали, а главарь у них сын беглого раба Танай, из Оргокен, тот, что твоего воина под Херсонесом с коня ссадил.

– Почему смотрели плохо, почему позволили рабам убежать? – строго нахмурился царь. – Вот и работа поэтому остановилась!

– Хорошо смотрели, государь. Но стражи тоже поубегали. Голодно стало. Есть случаи – люди умирают от истощения… Оргокенцы же с первого дня роптали и работали плохо. Ты сам видел.

– Надо было выбить из них эту строптивость!.. Главарей казнить!

– Так и делали. Но они моих верных людей, Сорака и Гатака, что следили за ними, разорвали на части, словно звери дикие! Овчарню, где мы держали изменников, разметали, твоих дружинников разоружили, а коней их забрали! А всему заводило Танай этот!

Князь не спеша рассказывал, как сын беглого раба оказывал сопротивление стражникам, как его учили кнутом, но, вместо покорности и смирения, вызвали в его душе «ярость и злобу великую».

– Почему не заковали его в кандалы и не закололи копьями?

– Работник хороший, сильный, думали смирить, заставить работать. Но прогадали. За ним все пошли, словно взбесились… А теперь он со своим отцом-разбойником большой отряд возглавил, напал на усадьбу младшего князя Напака и спалил ее до основания. Имущество разграбил, братьев Напака смерти предал. Спасся лишь сам Напак, отсиделся чудом в яме с нечистотами.

– Напак спасся, говоришь?.. Жаль, одним изменником меньше было бы! Где же он? Вместе с Гориопифом у Диофанта в конюхах служит?

– Нет, государь. Напак не пошел за Гориопифом, отрекся от него, предал его проклятию и хочет принести страшную клятву в верности тебе. Просит тебя взять его в дружину. Нет у него другого кормления – все имущество погибло, крестьяне изгнали его…

– Да?.. А ведь он богатырь, хотя и не устоял в бою против Марсака!

– Прими его, государь! Мало осталось у нас сильных людей!

– Я подумаю… Так работа замедлилась?

– Да… – замялся князь, – трудно с народом управляться…

– Мало у нас рабов, а главное – не умеем мы заставить их работать по-настоящему!.. Вот и терпим неудачи!.. Как было все хорошо задумано и как преждевременно рухнуло!..

После приступа уныния на Палака нашло неистовство. Он вскочил на ноги и с пьяной бранью хватил об пол турьим рогом.

– Нет! Это еще не конец! – вскричал он. – Скифия еще жива и будет жить! Не отдадим свободы нашей чужеземцам! Мы еще дадим отпор Диофанту! Не так ли, Дуланак?

– Так, великий царь!

Тасий находился в своем шатре, несмотря на вьюгу и холод. Он боялся ночевать под крышами сколотских городских домов. Его пугали местные духи и влияние скифских колдунов, особенно в ночное время. Вождь сидел у огня, закутавшись в красную епанчу, подбитую мехом лисицы. Рябое лицо отражало задумчивость и озабоченность.