– Опять мимо! – жалобно завопил потешник. – Мой бедный Палак, когда же ты научишься попадать в цель?.. Впрочем, сейчас можно произвести «суд черепков» по-эллински. Достаточно каждому написать на них имя… – он показал пальцами на поникшую голову жреца, – его… Хе-хе!
Тойлак посвистывал носом и шлепал во сне губами, привалившись к стене. Палак погрозил кулаком.
– Смотри, дурак, я не позволю тебе насмехаться над главным жрецом скифских богов!
– А я не хочу тебя слушать, я тоже жрец!
Палак с кислой миной протянул руку к вину. Хрисогон ловко подхватил чашу и подал ее царю.
– Я бы вполне заменил тебе этого… – мигнул он на Тойлака, – ведь мешать легче всего.
– Вот он проснется, я ему все передам.
Хрисогон вздохнул сокрушенно.
– Ах, дружок мой! Ты не только не слушаешь благих советов, но и не ценишь истинных друзей! Ну, скажи: куда ты без меня? Опять в степь?
Он увертывается от царского кулака и подставляет под удар подушку.
– Бей ее!.. Ведь на ней ты в прошлом году проспал победу!
Царь плюет в досаде и обращается к Раданфиру.
– Помоги мне, – говорит он невнятно.
Появляется закутанная фигура женщины. Она с поклоном молча подает царю блюдо, покрытое шитым полотенцем.
– Чего там?
Под полотенцем оказался заморский плод – персик. Царица на языке восточной аллегории напоминала о себе.
Палак прикрыл блюдо, не тронув персика.
– Иди…
Женщина поклонилась и исчезла.
Палак поднялся на ноги и с помощью Раданфира и шута вошел внутрь дворца, бормоча:
– К царице не пойду… Хочу спать…
Никто не обратил внимания на уход царя. Все дошли до сонного оцепенения и, повалившись один на другого, храпели на разные лады.
Тойлак приподнял голову и посмотрел в сторону ушедших. Медленно поднялся на ноги и, придерживая полы своего балахона, направился к противоположной двери, шагая через пьяных.
Площадь также стала утихать. Словно тени, двигались сторожевые. Стали слышны отдаленные оклики часовых на стенах города. Лаяли собаки. Иногда сквозь наступающую тишину прорывалась пьяная песня.
Неаполь Скифский готовится заснуть, охраняемый ночной неусыпной стражей.
6
Царя раздевают и укладывают на мягкое ложе. Хотя он и под винными парами, но сразу не засыпает.
– Ты, Раданфир, – говорит он, – иди проверь все… А ты, шут, останься, расскажи что-нибудь.
Хрисогон знает, что царь любит вспоминать сказки детства и с простодушным вниманием слушает необыкновенные рассказы о дальних странах.
– Слушаю и повинуюсь, государь, – отвечает шут, усаживаясь на полу около царского ложа. – Я расскажу тебе о блаженных людях северных стран, которые не знают печалей и раздоров. Пресытившись наслаждениями, они бросаются с высоких скал в море и считают такую смерть наилучшей…
– Не надо… что-нибудь другое!
– Говорил ли я тебе о далеких аримфеях? У них находят убежище все, кто хочет избегнуть гибели от руки своих или врагов…
– К черту аримфеев, шут! Ты, кажется, продолжаешь свои дурацкие намеки…
Хрисогон закусывает губу, чувствуя, что попал не в такт. Подумав, продолжает:
– Ну, тогда послушай о фанесиях с огромными ушами, которые как плащ спускаются до земли и служат этим людям вместо одежды. Или о людях с конскими ногами. Они живут в тех лесах, где деревья плачут, подобно людям…
– Плачут деревья? – с детской интонацией спрашивает царь.
Глаза его закрыты.
– Да, плачут! Их слезы падают в море и застывают на его дне в виде желтых камней. Люди достают эти камни и варят в сале молочных поросят, а потом полируют и продают под названием янтаря. Камень янтарь имеет силу, он притягивает сухие листья и соломинки. Он помогает тем, у кого на шее растет опухоль или часто бьется сердце…
Палак щупает рукой левую половину груди, потом шею.
– Есть янтарь желтый, как мед или конская моча, есть похожий цветом на заморское вино… вот…
Рассказчик достает откуда-то ожерелье.
– Вот они, эти камни, мой друг!
Палак вздыхает.
– Это интересно, – шепчет он, – но все это я уже давно знаю… Говори еще что-нибудь.
– Ну, тогда я расскажу тебе старинное эллинское предание о том, как Орест и Пилад, два грека, посетили берега Таврики. Орест, сын предательски убитого Агамемнона, в припадке гнева убил Клитемнестру, мать свою, и ее любовника Эгисфа. Эринии преследовали его и разжигали его неистовство. Через сновидение он получил указание похитить Артемиду Таврическую, то есть таврскую Деву, деревянный кумир, который стоял тогда на мысе Парфений, в ста стадиях от теперешнего Херсонеса… Эта богиня стояла в храме с огромными колоннами и была послана таврам богами с неба. Сорок ступеней вели к тому храму. Богине, как это принято у тавров, служили жрицы, старшая из них отсекала пленникам головы и водружала отсеченные головы на высоких кольях…
– Они и сейчас делают это, – шепчет царь, преодолевая дремоту.
– Когда Орест и Пилад предстали перед богиней, там жрицей была гречанка Ифигения, сестра Ореста. Но он не знал этого.
– Вранье!.. – в полусне возражает Палак. – Вранье!.. Греки мастера выдумывать. Ты начнешь рассказывать, как Орест и Пилад сговорились с Ифигенией и украли у тавров их богиню… А на самом деле ее херсонесцы и поныне держат у себя. Это они, а не твой Орест отняли богиню у глупых тавров… Я мог бы тебе рассказать другую сказку – как тавры много раз пытались похитить богиню у херсонесцев… И сейчас опять пытаются. Мне Вастак-лазутчик недавно говорил об этом… Я велел Вастаку помочь им! Потеря богини ослабила бы дух херсонесцев и помогла бы нам покончить с Херсонесом… А теперь – спать…
Ровный храп означает, что царь уснул.
Лицо шута становится задумчивым и серьезным. Он тихо встает на ноги и бесшумно уходит. В коридоре встречает Раданфира с двумя стражами.
– Уснул? – спрашивает князь.
– Уснул.
– Иди к себе.
Хрисогон уходит. Дворец утихает, только настороженные шаги часовых продолжают будить тишину.
7
С утра следующего дня центр интересов шумного скифского люда переместился из города в его окрестности, где среди пестрых таборов куда привольнее, чем на улицах Неаполя. Благо лето еще не кончилось и степь манила к себе широтою и раздольем.
Скифское ополчение рассыпалось по родовым кочевкам, рассеялось, подобно пчелам, вылетевшим из тесного улья, и сразу перестало быть войском.
Князья собирались в шумные кавалькады и скакали в степь на охоту с беркутами в сопровождении целых отрядов челяди.
Даже дружинники царя и те разбрелись куда-то.
Неаполь сразу опустел.
Палак выглянул заспанными глазами из окна и увидел на площади невообразимую грязь. Среди куч мусора и конского навоза бездомные собаки рвали требуху забитых для пира овец и лошадей. Всюду битые черепки, обглоданные кости, перевернутые вверх дном черные казаны и подозрительного вида пятна, привлекающие рои мух. Воронье с карканьем садилось и взлетало, облепляло черными стаями крыши домов. Мальчишки, одетые в рубище, бросали в ворон и собак палки и что-то отыскивали на земле с визгом и хохотом.
Такая веселая вчера площадь сегодня превратилась в неприличную свалку нечистот.
Чувство досады заставило Палака сморщиться. Он хлопнул в ладоши.
Вошел Раданфир.
– Куда все разбежались?.. Похоже, что город вымер. Ни князей, ни народа не видно.
– Народ разбрелся, отсыпается после вчерашней попойки. Кто в своем городском доме, кто в степи. А князья или со своими бражничают, или на охоту ускакали!
«Как странно, – подумал царь, – съели и выпили все, что было, насорили, нагадили, успели выспаться, а потом отхлынули прочь, словно стая волков от скелета съеденной лошади!»
Однако ему было известно, что скиф считает себя дома лишь тогда, когда он окружен людьми своего рода. Только среди своих он отдыхает, видя свою семью, близких и далеких родичей, чувствуя близость родовых богов. Всего этого он не найдет на пыльных и тесных улицах города. А князья?.. Те еще более рады отбыть в свой табор, где они чувствуют себя царьками. Все они имеют дома в Неаполе, но кто привык к свободному ветру полей, тот неохотно остается в духоте городских жилищ. Разве зимой, когда на степных зимовках так скучно.
