Несмотря на отчаяние, охватившее стратега, он уже видел мысленно, как рушится успех Гекатея и Ираних выдвигается на одно из первых мест в полисе. Мудр этот Никерат, он не теряет головы и знает, как нужно вести себя в горе.

Орик чувствовал, что уверенность возвращается к нему, и торопливо продолжал говорить, развивая спасительную мысль о несомненной виновности Скимна и Биона.

– Наконец-то ты заговорил, как подобает мужу и воину! – удовлетворенно отозвался Никерат.

Вызвали Мату. Она вошла не спеша, кутаясь в меховую накидку. Ни тени смущения или переживаемого беспокойства не отражалось на ее лице.

– Я слушаю вас, почтенные стратеги!

– Ага, – вскричал Орик, – ты пришла, это хорошо! Мы хотим спросить тебя: как ты защищала священный ксоан, когда варвар вырывал его из твоих рук?

Мата подняла насурмленные брови, выражая удивление. Какое-то странное выражение мелькнуло в ее глазах, по лицу прошла легкая тень, напоминающая скрытую улыбку.

– Чего ты кричишь, Орик? Уж не хочешь ли ты спросить меня, почему я не сражалась с копьем в руках в первых рядах твоей фаланги? Разве я, женщина, могла защитить ксоан, когда на нас набросилась целая сотня скифов? Драться с врагами – ваше дело, вы – мужчины, воины!

Мата говорила так спокойно, усмехалась так презрительно, что Орик опешил и растерянно посмотрел на Никерата. Медведеподобный стратег не стал тратиться на пустые слова, подошел к жрице, схватил ее за волосы своими сильными руками и ударом сапога сбил с ног.

Ошеломленная женщина с криком упала на глиняный пол, но стратег удержал на весу ее голову, крепко намотав на ладонь темные косы.

– Ах, помогите! – взвизгнула она в ужасе.

Никерат встряхнул ее и пробасил:

– Молчи, если хочешь жить! Никакие крики тебе не помогут!

Освободив правую руку, он с размаху ударил ее по щеке.

Ужас, боль, возмущение исказили черты лица жрицы. С неожиданной силой и энергией она вскочила на ноги и толкнула стратега в грудь.

– Отпусти меня! – закричала она вне себя от бешенства. – Ты перед площадью ответишь не только за потерю састера, но и за насилие над его жрицей! Знаешь ли ты, грязный осел, пьяница, что я избрана народом и не тебе поднимать на меня руку? Я скажу только одно слово Агеле – и тебя бросят к Морду в подземелье!.. Гнилая утроба, свиной помет!..

Мата обдала Никерата целым потоком неприличных ругательств. Походила при этом на рассерженную кошку. Прекратила свои крики и проклятия лишь после вторичной встряски и двух увесистых тумаков.

– Подлая, развратная баба! – басил Никерат, награждая ее ударами. – Ты, видно, не хочешь, чтобы весь народ узнал про твои шашни с Костобоком! Если мне придется предстать перед советом и народом, то я на всю площадь скажу, что ты осквернила храм развратом!.. Более того, ты помогла рабу-любовнику бежать к Палаку!..

Слова Никерата прозвучали как обвинение в страшном преступлении, почти равном измене полису.

– Ложь! Ложь! – взвизгнула в исступлении Мата.

– А твои заигрывания с Бабоном тоже ложь? Ха-ха-ха! Змеиные твои глаза! Ты хочешь, я расскажу всему народу, как в дни осады и голода ты кормила Бабона из храмовых запасов и воровала храмовое вино, а хабеец напивался у тебя пьяным?.. Хорошо, я расскажу обо всем этом, стоит лишь нам вернуться в Херсонес!

– Это неправда, – уже тише и менее уверенно возразила жрица усталым голосом.

Слезы градом катились из ее глаз.

– Это правда! И если она станет известной народу, тебе не миновать рабского ошейника!

Мата вздрогнула. Рабство пугало ее не меньше, чем смерть.

– Ты выдумал все это, желая сильнее оскорбить меня, но ты знаешь, что это ложь, и никто не поверит в нее!..

– Нет, я не выдумал этого!.. И я докажу это перед законом!

– Докажи!

– Покажи, куда ты спрятала рубиновый перстень!

– Но при чем здесь перстень?.. Он у меня дома.

– Не дома, а на руке у Бабона! Я и Орик свидетели того, как ты дарила своему любовнику храмовую драгоценность!

– Это не храмовая драгоценность! Перстень я купила у Скимна!..

– А мы знаем, что Скимн посвятил этот перстень Деве в день окончании эфебии Гекатеем! И мы заставим его подтвердить это!..

– Он не может подтвердить этого!.. Он нуждался в деньгах и продал мне свою семейную драгоценность!..

– Чем ты докажешь это?

Жрица смутилась на мгновение и тут же нашлась:

– У меня дома есть расписка в получении им двухсот серебряных монет. Она хранится у моей рабыни Клео.

– Что ты врешь, Мата!.. Не надейся, что тебе удастся так легко оправдаться. Я сейчас же приму меры, чтобы демиурги расследовали это дело с распиской до твоего приезда в Херсонес!

Мата заметалась, как пойманная лисица. Но безжалостный Никерат дернул ее за волосы и опять поставил на колени. Женщина дрожала, лицо ее исказилось.

– Чего вы хотите от меня?.. А, понимаю! Вы боитесь ответственности! Это ясно. И хотите, чтобы я была на вашей стороне, когда народ будет судить вас! Как это я сразу не догадалась! Мне не пришлось бы выслушивать оскорблений и терпеть насилие!..

– Ты догадлива, Мата, но не думай, что тебе будет легко играть роль пострадавшей и свидетельницы. Что бы ни случилось со мною и Ориком, мы тебя не забудем! Ты ответишь за потерю ксоана, а попутно и за все свои большие и малые грехи – за разврат и расхищение храмового добра!.. Тебя или продадут в рабство, или забьют камнями! Ручаюсь тебе в этом своими сединами!..

– Отпусти меня, Никерат! – глухим, изменившимся голосом взмолилась жрица. – Дай мне встать на ноги, тогда я отвечу тебе…

Освободившись из железных лап старого воеводы, она ответила:

– Ты, Никерат, медведь! Тебе нужно быть на месте Морда в пыточном подземелье!.. Но я готова простить твою грубость. Тобою и Ориком руководит страх за свои шкуры. Все, что ты хочешь поставить мне в вину, ложь, и я тебя не боюсь! Но я не хочу скандала, мне неприятно, если бы даже тень тех грязных сплетен, о которых ты говоришь, легла на священный храм Девы и ее жриц!.. И я обещаю тебе, Никерат, и тебе, Орик, что вы не понесете наказания за утерю састера!..

– Как так?.. Да народ никогда не простит этого! Потеря састера – смерть города!

Мата опустила глаза, ее тонкие губы дрогнули.

– Если я говорю, то это не пустые слова… Не так, как ты, пустослов! И если я не права, вы можете меня обвинять в чем вам угодно. Но, – Мата сдвинула брови, – вы оба должны поклясться, что проглотите ту скверну, что сейчас изрыгнул на меня ты, Никерат, и никогда не раскроете рта для ее произнесения! Иначе горе вам! Вы еще не знаете, на что способна женщина, если она решила мстить!..

– Хорошо, хорошо, – проворчал Никерат, – я готов дать клятву, только не думай, хитрая баба, что меня можно обмануть! Мы тоже примем свои меры!

Клятва была принесена круговая, на крови, по-скифски.

Мата ушла, держась рукой за ушибленную щеку.

Орик еле пришел в себя от изумления. Он никогда не думал, что можно действовать так грубо, как Никерат, да еще по отношению к уважаемой всеми старшей жрице Девы, близко стоящей к тайному совету.

– Теперь она не посмеет бросать нам в лицо обвинения и выть перед народом во весь голос, что ее не защитили! Хотя мне не совсем понятно – почему она так просто смотрит на потерю ксоана и даже смеет надеяться на безнаказанность.

– Она уверена, что Агела поддержит ее.

Никерат наклонился к огню и снял с крючка котелок. Размешивая горячую кашу ложкой, он продолжал:

– Обещаний Маты недостаточно. Она не всесильна, так же как и Агела. Нужно публично обвинить Скимна и Биона, предать их суду!.. Они должны принять на себя всю тяжесть народного гнева!..

Уже два дня сидят Скимн и Бион в холодном подвале на окраине Керкинитиды. Оба закованы в колодки с тремя отверстиями: для головы и обеих рук. Их охраняет старый знакомец Главк. Он поддерживает в очаге огонь и варит для них жидкую кашу из горелых круп.