Раб ушел, а Дамасикл, постояв в дверях, медленно опустил полог и возвратился к себе в кресло.

– Хороший у тебя раб, Херемон, но только некстати любопытен, – сказал он в раздумье.

– Что ты, наоборот, это воплощенное безразличие.

– Ты его мало знаешь!

Херемон вздохнул и скривился. Действительно, сегодня был день нехороших предзнаменований.

В саду храма Обожествленного города стояли мраморные, редко простого камня, плиты. Одни из них, что располагались слева от входа в храм, были совсем старыми. Они покрылись мхом, частью искрошились и вросли в землю. Буйные травы и кустарники почти закрывали их, так что полустертые надписи можно было прочесть с трудом. Другие выглядели новее, а самые крайние, уже за колоннами храма, казались только что вышедшими из-под резца мастера.

Эти плиты были документами, на которых записывались дары и посвящения, сделанные царями и архонтами в конце их выборной деятельности. А так как первые архонты, именуемые в Херсонесе эпистатами, переизбирались ежегодно, то каждый камень отмечал собою год. Сколько камней около храма – столько прошло лет с основания города, столько сменилось эпистатов и выборных царей.

Сейчас можно было насчитать свыше трехсот камней.

Пройдя между этими памятниками, можно было по ним, как по каменным ступеням, спуститься к самому отдаленному прошлому полиса, узнать имена эпистатов и их главные деяния. Таким образом, двор храма был не только местом молитвы, но и исторической библиотекой, архивом города. Но вместо книг и кип пожелтевшей бумаги здесь стояли каменные плиты, доступные обозрению каждого.

Около двух массивных плит, что стояли несколько особо, остановилась толпа подростков, будущих граждан Херсонеса. Некоторые из них держали в руках вощаные дощечки и стилы, другие имели пергаментные листы, свернутые в трубки, которыми из шалости ударяли друг друга. Шалуны смеялись и переговаривались, пользуясь тем, что тот, кто привел их сюда, задержался около входа в храм. Это был учитель и воспитатель молодежи. Он подошел к вооруженному стражу, стоявшему на ступенях храма, и, зажав под мышкой пучок розог, громко произнес:

– Рад видеть тебя, почтенный Скимн! Я не знал, что ты несешь сегодня стражу около храма. Тебя, архитектора, заставили взяться за копье!

– Тсс… не говори так громко! Ты привык говорить во весь голос с детьми. Да, Бион, я опять взялся за копье! Слышишь, народ на площади шумит? Наступают тревожные времена, не иначе как скоро мы все будем нести военную стражу на стенах города.

– Боги милостивы! Но скажи мне, друг Скимн: что совершается в храме? Я вижу не только тебя, но и целую толпу гоплитов вокруг храма.

Скимн понизил голос и, осторожно оглянувшись, ответил:

– Эпистат Миний и царь Агела с демиургами и жрецами ведут беседу, держат совет! Не велено никого подпускать близко и самим не подходить!

– Ага!.. Значит, мне не удастся провести моих школьников в храм, рассказать им об ойкисте – основателе полиса – и показать священный неугасимый огонь.

– По-видимому, нет, Бион, придется вам вернуться в школу и заниматься по свиткам. Да и там потревожат тебя – не иначе как сегодня состоится экклезия.

– Ты прав. Но я все же хочу успеть ознакомить моих юнцов с договорными плитами, где записаны наши договоры с Понтом.

– Важное и своевременное дело, – кивнул ему Скимн. – Дети должны знать о нашем союзе с Митридатом сейчас, когда скифы опять угрожают нам осадой! Иди с богом, Бион, дети ждут тебя!

– Иду, иду…

Длинноногий и поджарый Скимн с сознанием своего долга приподнял копье и стал расхаживать по ступеньке, зорко поглядывая вокруг.

Бион направился мелкими шажками к своим юным воспитанникам. Те разглядывали стражей издали, узнавали в них своих отцов. Худенький подвижный мальчик махнул Скимну рукой. Тот погрозил пальцем и отвернулся.

Подошел Бион и сделал мальчику замечание:

– Зачем, Левкий, ты даешь отцу знак рукой? Ведь ты этим отвлекаешь его от службы городу. Ай-ай! Разве хорошо мешать родителям, когда они заняты важным делом?

– Прошу простить меня, – быстро произнес мальчик заученную фразу.

Отступив назад, он тут же толкнул локтем соседа в живот.

– Чего тебе? – буркнул тот.

– Не забудь отдать мне мои альчики, Гераклеон. И знай, что я тебя все равно обыграю!

– Это еще посмотрим!

Учитель, смотревший в это время на две мраморные плиты, краем уха уловил разговор учеников и, повернув к ним свое полное лицо, приподнял брови и прищурил и без того маленькие, подслеповатые глаза, окруженные бесчисленными морщинами. Его вздернутый нос послужил для насмешников поводом называть его заглазно Сократом.

– Ти-ише, де-ети! – протянул он строго и, взглянув пристально на Гераклеона, укоризненно покачал головой, увенчанной петазом, и добавил: – Как ты несерьезен, мальчик! А ну, скажи: какие ты знаешь металлы?

– Всего металлов семь.

– Перечисли их.

– Золото и серебро – самые дорогие, но не необходимые для людей…

– Справедливо.

– Ртуть – жидкий металл, капли которого обладают большой подвижностью… Свинец, по весу напоминающий золото…

Гераклеон запнулся и поднял глаза вверх, как бы пытаясь вспомнить.

– Забыл? Плохо! Пусть продолжит Сопатр.

– Есть еще медь, олово и железо, наиболее важные металлы, из них делают разные вещи, нужные людям: оружие, посуду.

– Хорошо, Сопатр! Теперь посмотрите сюда. Вот перед вами две договорные стелы, сделанные из мрамора. Вы видите, они еще совсем новые на вид, и никто не скажет, что им уже семьдесят лет… Левкий!

– Я слушаю, учитель!

– Ты вертишь головою и, видимо, скучаешь по розге. А скажи мне: какой был год семьдесят лет назад?

Левкий выступил вперед и, почти не думая, бойко ответил:

– Сто пятьдесят седьмой год старой эры!

Лицо пожилого наставника изобразило мину нарастающего удивления и озарилось одобрительной улыбкой.

– Совершенно верно, сынок! Ты настолько же шаловлив, насколько быстро соображаешь!

Левкий и все ученики с трудом подавили желание расхохотаться от души. Все смотрели на ту часть памятной плиты, где резцом мастера была высечена дата составления договора.

– Да. – продолжал рассеянный учитель, – это было в сто пятьдесят седьмом году старой эры, или в сто восемнадцатом году новой эры, принятой у нас сейчас… Тогда в Понте был царем Фарнак Первый, который умер через девять лет после написания этих двух плит. В то время Херсонес переживал много горя от набегов варваров. Скифы, следуя своим зверским инстинктам, жаждали разрушить священный город наш, храмы его разграбить, взрослых мужчин и стариков убить, а матерей с детьми продать в позорное рабство. Того же они хотели и в прошлом году, того же хотят и сейчас, но с помощью богов будут наказаны за свою дерзость!.. Гераклеон!

– Я слушаю, учитель!

– Зачем ты вытаскиваешь из рукава альчики? Или хочешь сыграть в них с покойным царем Фарнаком?.. Не оправдывайся, получишь перед обедом два удара розгой, а сейчас читай, что здесь написано и что обещал нам понтийский царь! Вот отсюда.

Мальчик уперся ладонями в колени, чтобы лучше видеть, и, нахмурив белесые брови, стал читать по складам:

– «…клянусь Зевсом, Землею, Солнцем, всеми богами олимпийскими и богинями: другом буду я херсонесцам всегда и, если соседние варвары выступят походом на Херсонес или на подвластную херсонесцам страну или будут обижать херсонесцев и херсонесцы призовут меня, буду помогать им… буду содействовать охране их демократии по мере возможности, пока херсонесцы останутся верны дружбе со мною и будут соблюдать дружбу с римлянами и ничего не будут предпринимать против них…»

Чтец замялся, передохнул и с недоумением поглядел на учителя. Тот, сложив руки на отвисшем животе и сощурив сладко глаза, кивал головой в такт чтению, как бы подтверждая пункты договора. Неожиданная заминка заставила его открыть глаза и нахмуриться.