Алексей Никонович тяжелой походкой вышел на заводской двор, опустился на потертые подушки старенькой «эмки» и хмуро приказал везти себя к баракам.

— Этакая подлая погода! — ворчал шофер, и через несколько минут Алексею Никоновичу пришлось почувствовать, как много значит для некоторых людей эта подлая погода.

Не успела машина повернуть к строительной площадке, как ее уже заметили. Из-под навеса длинного, сколоченного наспех фанерного сарая выбежали подростки, ребятишки, женщины.

— Начальство едет! — пробасил чей-то простуженный, хриплый голос.

— Начальство приехало!

Из дверей сарая выглянуло множество лиц, и едва машина остановилась, ее окружили плотным кольцом взрослые и дети. Лицо женщины с копной растрепанных волос, напоминающее безумный лик медузы, прижалось к окну.

— Кто это приехал?..

— Я — заместитель директора Лесогорского завода, — с обидчивым достоинством произнес Тербенев, выходя из машины.

— Что-то мы вас здесь не видели! — тут же надерзила растрепанная женщина. — Скоро ли наши муки кончатся… а?

И вся толпа, словно почуяв, что этот плотный розовощекий молодой человек как раз и является ответственным за все происходящее на этой унылой площадке, окружила Тербенева и повлекла за собой. На него смотрели десятки воспаленных глаз. От платков, кепок и пальто, от всех этих как попало закутанных фигур, от каждого их движения пахло какой-то сыростью и еще другими неповторимо-удушливыми запахами несчастья. Голоса были резки и хриплы.

— До каких пор нам на земле валяться!

— Дети болеют! Сами болеем!

— Надоело в сарае этом проклятом!

— Смотрите, начальство: тиф здесь начнется!

— В грязи живем!

— Достраивайте баню для нас, барачных жителей!

— Детишки малые немытые маются!

— Кирпичи когда же привезут?

— А стекло? Где стекло?..

Оглушенный, стиснутый со всех сторон, Алексей Никонович, как во сне, растеряв все мысли и слова, шел к строительной площадке, где возвышались двухэтажные бревенчатые срубы четырех больших бараков.

На широких, еще без перил, лестницах грудами лежали грязные стружки, щепье, опилки. Пахло острой кислотцей свежего дерева, глиной, сыростью. В проемы пустых окон хлестали косые иглы дождя. В нижнем этаже печники клали печи, а в верхнем достилали полы. Всюду сновали женщины и ребята, помогая печникам и плотникам.

Едва Алексей Никонович появился в барачных стенах, как на него опять накинулись. Пожилая, в кое-как повязанной рваной шали женщина с землистым, нервно подергивающимся лицом и та, первая, с безумным лицом медузы, закричали резкими, измученными голосами:

— Вот, сами тоже работаем!

— Мы-то помогаем, а почему материалы задерживают?

— Кирпича не хватает!

— Гвоздей!

— Плахи, балки!

— Где это все, где?

Со всех сторон, смешиваясь со стуками топоров, полетели злые выкрики:

— Зима на носу, а бараки не готовы!

— Нас немцы разбомбили, ограбили!

— Измучились мы!

Вдруг женщина с лицом медузы, подскочив вплотную к Алексею Никоновичу, прохрипела ему прямо в лицо:

— Говорят, какой-то Тербенев всем этим ведает. Покажите нам его! Пусть он сюда заявится… ну-ка!

Алексей Никонович похолодел и, чтобы побороть смущение, начал громко откашливаться.

— Посмотрела бы я на него, на этого Тербенева!

Но тут грозный крик женщины прервали ребячьи голоса и возня в сенях, — несколько малышей подрались и колотили друг дружку чурками и кулаками.

Женщина бросилась защищать своего птенца, и у Алексея Никоновича сразу отлегло от сердца. С озабоченным видом он вышел в следующую дверь и, понемногу убыстряя шаги, скрылся за углом. Он миновал второй и третий барак (оттуда могли слышать эту неприятную сцену) и поднялся на второй этаж четвертого барака, находящегося в некотором отдалении от других. Здесь Алексей Никонович почувствовал себя в относительной безопасности. Не называя своей фамилии, он объявил рабочим, что пришел поинтересоваться состоянием работ и спросить, не требуется ли чего.

Рабочие и будущие жильцы бараков с самой рьяной готовностью и нескрываемой досадой наговорили так много, что Тербеневу приходилось только кивать и повторять:

— Да, да. Приму меры. Непременно выясню. Прикажу доставить.

Он попытался даже сделать кое-какие замечания насчет расположения дверей и коридоров, но получил ответ: вся внутренняя планировка проводится по указаниям Пластунова. Кое-кто тут же начал хвалить Пластунова: простой-де, расторопный человек, умеет дельно посоветовать и ободрить каждого.

«И везде-то он, желтокожий, поспеет…» — с завистью подумал Тербенев.

Выйдя из последнего барака, Алексей Никонович направился к машине задами стройки. Он боялся с кем-либо опять встретиться и, приближаясь к своей машине, воровато свистнул шоферу.

Алексей Никонович возвращался к себе в плохом настроении. Было тяжело и стыдно, что не осмелился произнести собственную фамилию, — хотя, конечно, его бранили жалкие и несчастные люди, выбитые из колеи. Его просто «подвели под этот позор», взвалив на его плечи дела и хлопоты, «не предусмотренные» его специальностью.

«Пусть парторг сам всюду поспевает, где уж нам такими дошлыми быть? В конце концов, я еще молодой, мне надо помогать, меня учить надо!»

Как всегда, при этой мысли Алексей Никонович почувствовал себя менее виноватым: да, вот на это именно и намекнет он завтра в своем рапорте директору и парторгу: «Да, да, учите меня, молодого, больше помогайте мне!»

Он даже чуть-чуть повеселел и загляделся на тоненькую девичью фигурку в сером пальтеце, которая осторожно переходила через залитое дождевыми потоками шоссе. Он узнал ее.

— Товарищ Челищева! — обрадованно крикнул Алексей Никонович, распахнув дверцу машины. — Разрешите подвезти вас?

Соня, поколебавшись, все-таки села рядом с Тербеневым.

— Куда прикажете завезти, товарищ Челищева? Где вы живете?

Она сказала где, сдержанно поблагодарила и стала смотреть в окно. И бледненькая, с опущенными устало ресницами, она еще больше понравилась Тербеневу и растрогала его.

«Сироткой живет!» — подумал он и ласково промолвил:

— Меня, простите, очень заинтересовало: вы, оказывается, готовились стать пианисткой?.. А теперь вы на электросварке…

— Так я захотела.

Она отвернулась и засмотрелась в окно.

«А жить-то ей трудно! — догадался Тербенев с нежным уважением к ее твердости. — Он оглядел ее старенькое серое пальто и вдруг почувствовал нетерпеливое желание снять его с этих хрупких плеч и закутать ее в новое, мягкое и красивое пальто. — Только бы она разрешила мне это, я бы из-под земли достал!»

Ему все сильнее хотелось заботиться о ней, чтобы заслужить ее ласковую улыбку.

— Простите… — начал он опять, желая одного — только бы она взглянула на него. — Простите… все-таки скрывать не приходится: электросварка никогда не считалась женской профессией, да еще сварка корпуса танка. Может быть, вы решили так под влиянием трудных обстоятельств?

— Трудности сейчас у миллионов людей, — кратко сказала она, продолжая смотреть в слезящееся дождем окно.

— Но женская сила…

— Не меньше всякой другой: сколько девушек сейчас на фронте!

— Допустим, — согласился Тербенев, простив ей резкий тон. — Допустим, что физически вы даже сильны… но разве не жаль, когда талант пианиста…

— А откуда вы знаете, есть у меня талант или нет? — и она обратила к нему сердитые, большие глаза. — По-моему, взрослый человек сам знает, что для него в данный момент самое лучшее.

Простив ей и это, Тербенев снисходительно улыбнулся:

— Что же для вас сейчас самое лучшее?

— Делать вещи, которые делают на военном заводе! — гордо и жестко сказала Соня. — Спасибо! Уже подъезжаем.

— Разве? — изумился он упавшим голосом. — Но ведь крыльцо вон где… можно подъехать прямо к ступенькам… разрешите…

— Нет, спасибо! Я хочу сойти здесь, — повелительно сказала девушка, распахивая дверцу.