— Ну, допустим, мне это известно… — буркнул Алексей Никонович.

— Она, знаете, так настойчиво выражается… в газету грозится написать…

— Н-ну… скажите ей, чтобы позвонила завтра в перерыв… Ничего, подождет, пусть дисциплину знает!

Секретарша ушла. Настроение у Алексея Никоновича испортилось.

«Скажите пожалуйста, я, замдиректора, должен заниматься… супами и кашами, слушать требования всяких там девчонок, чорт знает что такое!»

Тербенев уже заранее возненавидел эту электросварщицу Челищеву и готовился проучить ее ледяным приемом. Когда она снова позвонила, он, мстительно усмехнувшись, сказал секретарше:

— Передайте этой Челищевой: пусть придет… пусть!

Но когда Челищева вошла, оказалось, что Алексей Никонович не подготовился к этой встрече, — он увидел миловидную девушку в мужском комбинезоне. Даже эта грубая одежда из бурого брезента не могла скрыть стройности ее тоненькой фигурки.

— Здравствуйте, товарищ Тербенев, — начала девушка, смело устремив на Алексея Никоновича строгие серые глаза. — Я говорю с вами от имени делегации, которую вы не приняли. Минуточку… Простите, не прерывайте, пожалуйста, я изложу кратко. Рабочие и работницы возмущены тем, что после напряженной работы невозможно по-человечески покушать: питание в столовой отвратительное!

— Война!

— Недопустимая отговорка! Так называемая шеф-повариха отвечает всем то же самое: «Война!» — и кормит людей по-свински.

— П-позвольте… — задохнулся Алексей Никонович. — Да вы знаете, с кем вы говорите?

— Знаю. Нас к вам послали, значит вы должны людям помочь! — опять строго возразила девушка в комбинезоне.

Яркий и чистый румянец вспыхнул на ее бледненьких щечках, серые глаза, потемнев, заблестели, тонкое ее личико так похорошело, что Алексей Никонович, против воли, залюбовался ею: «Какая хорошенькая!»

— Хорошо… — почти приветливо промолвил он, — я выясню этот вопрос.

— Выяснять тут нечего, все ясно! — еще жарче зардевшись, резко сказала Соня. — По нашему глубокому убеждению, в столовой продукты воруют. Рабочие об этом в глаза говорят шеф-поварихе. Ее фамилия — Маковкина, назначили ее в столовую вы.

«Так и режет»! — подумал Тербенев, заметив при этом, что серые гневные глаза девушки осенены черными густыми ресницами, а длинные коричневые брови темнеют на белом лбу, как нежные жгутики, которые так и хочется погладить пальцем.

«Одеть такую — будет картинка!.. Сразу видно — из интеллигентной семьи…»

Прерывая эти неожиданно появившиеся мысли, Алексей Никонович раздумчиво повторил:

— Олимпиада Маковкина… да, да… вспоминаю. Жаль, конечно, что она не оправдала доверия.

«Одеть такую — красота… И для чего ей на электросварке коптиться? С такой чудной девочкой всюду показаться приятно!»

— Передайте вашим товарищам, что я вызову Олимпиаду Маковкину, — вслух промолвил Тербенев тем ласково-властным тоном, который, как он был убежден, чрезвычайно шел к нему. — Да, я вызову ее.

— Было бы лучше, если бы вы сами заглянули в столовую и увидели, что там творится, — требовательно предложила Соня.

— Возможно, я и загляну, — опять уступил Тербенев.

После ухода Сони Челищевой он потребовал «срочно представить о ней анкетные данные». Получив их, Алексей Никонович даже развеселился, чего с ним давно не бывало.

«Так, так… дочка инженера… эвакуирована. Где родители, не знает… Папы-мамы с ней нет, влиять, значит, на нее некому. Окончив десятилетку, поступила в музыкальное училище, значит мечтала быть пианисткой… Ну, так и надо ей музыкой заниматься, а не на электросварке коптиться, конечно! Надо ее по клубной линии устроить… там ей столовыми делами не надо будет заниматься… ха… ха».

Алексей Никонович размечтался, чего тоже давно с ним не бывало. Ему представлялось, как он осчастливит эту строптивую девочку, а она, благодарная, полюбит его. Вот на такой бы он женился, честное слово!

Он представлял себе далее, как его жена Софочка дает концерты в заводском клубе… Она виделась ему в каком-то необычайном голубом платье. Она расцвела от его любви, лицо ее пылает румянцем… Все восхищены ее игрой, все завидуют, — еще бы!

Ему все жальче становилось эту девушку в грубом мужском комбинезоне. Он видел ее нежную шею, что белела, как цветок, над серым воротом из брезента, который напоминал пыльные листья лопуха.

Ему вдруг стало интересно, как живет Соня Челищева, на чем спит, во что одевается, какие люди окружают ее, как она проводит свободное время.

«Может быть, в кино ее пригласить, сделать это самым деликатным образом, с полнейшим уважением к ней… Может, в нашем распределителе есть сейчас хорошие конфеты, — чудно бы шоколадные, чтобы какой-нибудь этакой голубой ленточкой коробка перевязана! Бедненькая, сироткой живет, некому сладеньким ее побаловать! «Кушайте, прошу вас, Сонечка (или лучше — Софочка?), это все для вас! Очень рад, если вам пришлось это по вкусу, очень рад!..» А потом, когда подружимся, добуду для нее крепдешина или как там еще… креп-жоржета, что ли? «Софочка, не откажите, во имя нашей сердечной дружбы, примите этот слабый знак моей заботы о вас!.. Ну зачем же благодарить… такие пустяки! Такое счастье для меня видеть, что вы довольны, дорогая!» Ну, а потом, когда она примет предложение стать моей женой, уж тогда она будет для меня свет в окошке. Да и почему, в самом деле, не принять ей мое предложение? Как-никак, я замдиректора… гм… а то и будущий директор, если не здесь даже, так где-нибудь в другом месте. Мать у меня простовата… Ну, это не беда, старушенция она, право, добрая, заботливая, а уже терпелива… батюшки! Скажи ей ласковое слово — годы будет помнить… и уж заботиться будет о Софочке не хуже матери родной!»

На Алексея Никоновича вдруг нашло какое-то просветление. Чувство беспредельного понимания и желания добра всем, кого он знал, охватило его. Он вспомнил о «трех китах» Лесогорского завода впервые без злобы и подозрительности: пусть живут как хотят, только бы поняли его выбор, только бы не посмеялись над его любовью. Вот так, наверное, у большинства людей и случается: увидит человек кого-то своего, кого уже давно ждет, — и вот пришла совсем иная жизнь!

«И не какая-нибудь она заводская девчонка, а умница… Как глаза-то блестят! Да и с характером, как видно, а вместе с тем по глазам видно — добрая, пришла вон о людях хлопотать. Вот такая именно душа мне и нужна, да, да!.. Что греха таить, характер у меня ведь не из легких, на меня какая-нибудь дурочка со смазливой мордашкой (вроде Верочки Сбоевой!) никак не может повлиять. А вот эта сероглазая скажет мне одно-разъединое словечко — послушаю, честное слово, послушаю!»

Потом Тербенев начал воображать, как после окончания войны поедут они с Софочкой в Москву, как будут ходить по музеям и театрам. Ему представился красный, с позолотой, сверкающий зал Большого театра — и среди этого блеска оба они с Софочкой в первом ряду бельэтажа. Софочка почему-то ему все представлялась в голубом, ее узкая ручка затянута в белую перчатку, в ее серых глазах сияет радость, которую только он, Алексей Никонович, мог ей доставить. Музыка гремит, свет огромной люстры тускнеет, гаснет, распахивается золотой занавес.

Звонок телефона, прервавший этот нарядный разбег мечтаний, показался Алексею Никоновичу столь противным, что, сняв трубку, он еле сдержался, чтобы не чертыхнуться. Звонил Пластунов:

— Товарищ Тербенев, вы следите, как устраивают у нас эвакуированных?

— Да, слежу.

— А когда вы последний раз были на стройке бараков?

— Несколько дней назад… Я захожу туда…

— Вы не были там ровно неделю, — холодно уточнил в трубке голос Пластунова.

— Я… не поспеваю, Дмитрий Никитич. Сколько их едет, эвакуированных, прямо-таки не знаешь, как их…

— Нет, мы должны знать, как их принять… и как сделать, чтобы люди, прибывшие к нам, не валялись на земле, а как можно скорее вошли в нормальную жизнь и приступили к работе. Действуйте, а завтра в десять утра доложите нам с Михаилом Васильичем.