— К выпуску гото-вь!

На звенящем от грохота мостике он все забыл, отдаваясь самым торжественным минутам своего труда.

Сталь понеслась белой громовой струей в разверстое чрево огромного ковша. Багрово-золотая заря полыхала над цехом, раскаленная струя металла высекала над желобом тысячи искр, которые взлетали вверх, как стаи алмазно-золотых птиц, и таяли в румяном, знойном небе огненного цеха. А Нечпорук, мастер особой, «рисковой» породы, стоял на площадке, видимый отовсюду, как повелитель над этой пламенной сталью и как создатель ее.

Когда последние тяжелые капли упали в котел, Нечпоруку вдруг показалось, что стали вылилось меньше, чем он ожидал. Сердце его нехорошо екнуло. Он не подал виду, но что-то в нем будто сломалось, застыло.

— Заваливай! — мрачно приказал он.

«Все этот тихоня подвел! — суеверно озлобился он на Ланских. — Приплелся, что называется, под руку…»

«Саша с-под Ростова» был так захвачен своей плавкой, а потом так расстроен, что совершенно не заметил, кто подходил и кто уходил от его площадки. Не заметил он и Пластунова.

Выйдя из цеха под морозное небо, парторг довольным голосом произнес:

— Ну, товарищи директор и заместитель, каково ваше мнение? По-моему, можно официально объявить пуск цеха.

— Да, можно, — сказал Михаил Васильевич, — в зависимости от того, каковы результаты сегодняшней плавки.

Пластунов тут же отделился от них, — ему надо было итти в клуб, на совещание заводской молодежи.

Директор и заместитель пошли рядом по улице.

Снег хрустел под ногами, в небе, как золотая соль, рассыпались мелкие яркие звезды. Над новым мартеновским цехом сияло желтоватое зарево.

Пермяков, проводив глазами легкую фигуру Пластунова, вдруг быстро спросил:

— Николай Петрович, извините меня… но скажите, прошу: говорили ли, вы… ну, случайно… Пластунову… о нашем с вами тяжелом разговоре?

Назарьев ответил просто:

— Нет, не говорил.

Пермяков глубоко вздохнул и, боясь встретиться глазами со взглядом Назарьева, сказал.

— Спасибо за это…

К концу смены определились результаты первой плавки Нечпорука в новой печи: на семь десятых тонны меньше с квадратного метра пода, чем вчера.

— Вот так и перекрыли-и! — присвистнул Василий Лузин, и его сухонькое лицо с озорно вздернутым носиком выразило неподдельное огорчение.

— Чуяло мое сердце! — И Нечпорук в мрачной ярости скрипнул зубами. — Принесла его нелегкая на нашу голову…

Он выбежал на мороз, надев пальто лишь на одно плечо. Посмотрев на небо, искрившееся золотой солью звезд, он зачем-то погрозил ему кулаком.

«Саше с-под Ростова» надо было немного поостыть, хотя бы потому, что после неудачи на новом мартене ему особенно захотелось «вытянуть» от Ланских «секрет», который неведомо почему не дается Нечпоруку.

На другой день он восполнил свою неудачу: снял больше на девять десятых тонны.

— А я тебя опять перекрыл! — заявил он хозяину, еще не успев сесть на предложенное ему место в светлой, большой комнате Ланских. — У, сколько у тебя книг! — заглаживая свою неловкость, похвалил Нечпорук. — Здорово! Целый шкаф книг!

Нечпорук, уже накрепко остыв, опять был добродушным, открытым человеком, каким все его знали.

— Эге, да у тебя и карта есть! — опять изумился он. — Сколько флажков понатыкано!

— А как же! Отмечаем наше наступление. Советую и тебе такую карту завести.

— Да, треба, треба, — признался Нечпорук. — Я, знаешь, до книг как-то не очень охотник, и в школе я больше всякое ручное дело любил.

— Ну, книжки, брат, рукам даже очень помогают, — веско возразил Ланских.

— Это ты верно… — согласился Нечпорук, чем-то втайне смущенный.

Ему всегда казалось, что все «рабочие живут схоже, як браты», — примерно так, как жили они с Марийкой до войны. Он считал, что у рабочего человека в жизни все просто и понятно: есть в руках мастерство, ну и работай, старайся. А Ланских, как показывала каждая мелочь в его «интеллигентной» комнате, собирал в своей жизни много такого, о чем «Саша с-под Ростова» никогда не задумывался. Жена Ланских тоже не походила на «жену рабочего», как привык себе представлять это Нечпорук, глядя на свою красивую, добрую, но взбалмошную Марийку. Жена Ланских, бледная смуглая женщина, быстро, без шума, собралась к себе в детский сад, где она, как понял Нечпорук, работала руководительницей.

«И жену себе под стать подобрал!» — отметил Нечпорук. Ему было досадно, что Ланских все как бы поясняет ему, и все по разным поводам. Раньше ему не случалось бывать у Ланских, никакой разницы между собой и своим сменщиком он не видел, даже считал, что, живя в своем незаметном Лесогорске, Ланских, конечно, видел и знал меньше, чем южный сталевар Нечпорук с прославленного на весь мир завода. И вдруг все оказалось наоборот.

— Чую, наши с тобой характеры не сходятся, — с обычной своей откровенностью заявил Нечпорук. — Из-за характеров у нас и спор: ты осторожный да тихий, а я лихой да рисковый… Печь одна, а характеров два. Мешают они друг другу — вот что!

— Ну и что из того, что характеры разные? — улыбнулся Ланских. — Ты чудак, ей-богу! Что бы это за жизнь была, если бы люди на одну колодку были сбиты!

— Я о труде говорю!

— Так и я о том же. Труд, брат, особенно наш, фронтовой труд, всего требует: и серьезности, и смекалки, и ровности, и быстроты. Эх, Саша с-под Ростова, мил человек! Уж коли на то пошло, от того обстоятельства, что твой и мой нрав разный, дело даже выигрывает, право слово. Я тебя поддразниваю, а ты меня… А стали-то все больше на фашистских гадов льется! — и Ланских внимательно и долго посмотрел на сменщика.

— Да, уж зальем мы фашистам глотку нашей сталью! — воскликнул Нечпорук. — Я ведь только и желаю одного — фронту все больше стали давать!.. И скажу тебе по правде, до войны у меня таких плавок не бывало.

— Так и у меня тоже. Эх, товарищ Нечпорук! Об этом стоит подумать. Скажи бы мне кто-нибудь до войны, сколько тонн я потом буду давать стали за смену, я бы не поверил. Да спроси любого стахановца, инженера или начальника цеха — всякий тебе скажет, что так, как теперь, люди еще никогда не работали. А ведь советская власть работать нас учила и техническую культуру нашу все время возвышала всеми средствами, — и все-таки, гляди, оказывается, мы еще многое и многое можем. Оказывается, мы себя не во всем знали, даже изумленье берет! Да и разве себе только изумляешься! Не только наш возраст, ты стариков возьми. Старики наши, которые на покой было ушли, в войну на завод вернулись, работают как, видал?

— Конечно, видал.

— Еще сколько силы в народе открылось! Сила эта, брат, богатимая. Изумлен человек собой и другими.

— Верно, когда в ярость входишь, сам себя не узнаешь, — согласился Нечпорук и вспомнил, как всего два месяца назад сбил он свою бригаду из «совсем зеленых хлопцев», которые удивительно быстро освоили и оседлали «старого мартына».

Ланских одобрительно кивал, не прерывая рассказа.

Нечпоруку вспомнилась неудача в первый день работы на новом мартене, и досада опять охватила его.

— Я рвался тебя перекрыть, — и вдруг не вышло! Я человек азартный, не могу терпеть, когда с первой линии съезжаю!.. Что за дьявольщина! Нет такого у меня рекорда, который ты не перекрыл бы!

Нечпорук перегнулся через стол и, сверкая глазами, жадно проговорил:

— Какой у тебя секрет? Кажи хоть самый краешек! Я болтать не стану, ни-ни, все вот здесь у меня останется, честью моей клянусь!

И Нечпорук страстно ударил себя в грудь.

Ланских вдруг засмеялся:

— Да не только «самый краешек», а все, как есть, все мои «секреты» целиком могу тебе передать!

Ланских начал рассказывать, почему все его зовут «осторожным» сталеваром. Нечпорук полтора десятка лет варил сталь и, казалось, знал весь ее «нрав», а теперь выходило, что «нрав» этот таил в себе разные открытия.

Рассказывая о своем труде, Ланских преобразился. Его толстые веки уже не нависали на глаза, которые то искрились глубокой серьезностью, то посверкивали хитрецой, улыбка его светилась умом и упорством. Но хотя все это было ново и интересно, Нечпорук, однако, не чувствовал, что у него в руках тот большой и важный «секрет», ради которого он пришел к Ланских.