. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«…Милый, дорогой!.. Только что пришла из мартеновского цеха. Работаю уже четвертый день. Очень устала, день был трудный, но интересный. Столько хочется рассказать тебе, но всего не опишешь. Я попала в то «молодое войско», о котором недавно писал Артем в нашей газете. У него, по-моему, настоящий талант обучать людей. Можешь себе представить, мы уже лазаем по железным конструкциям, все закрепили, завинтили и запаяли как надо. Завтра будем помогать в монтаже мартеновских печей, — монтаж уже близится к концу.
Ой, Сереженька, до чего же все это грандиозно! Какой огромный цех и какие печи в нем! Все оборудовано по последнему слову техники. Даже не верится, что все это построено во время такой безумной войны и так быстро! Знаешь, Сережа, какие-то все новые мысли приходят мне в голову — даже удивительно. Ведь вот все мы родились на заводе, а что такое завод и его люди, я только теперь почувствовала! Сталевары, чуть выдается свободный часок, обязательно приходят в цех. Нечпорук, которого ты, конечно, помнишь, всюду сует свой нос, — этот горячий и нетерпеливый человек ждет не дождется, когда из новых печей будет «заливать сталью фашистские глотки». Ланских, полная ему противоположность, тоже участвует в монтаже, но до чего спокоен, даже на вид ленивый и вялый, а, вообрази, делает все ничуть не хуже. Тебе не скучно, что я все это тебе рассказываю? Знаешь, прежде мне как-то не приходило в голову, что опыт физического труда — это уже нечто умственное. Может быть, я неуклюже выразилась, но думаю, что мысль верная.
А потом… до чего это особенное чувство, когда своими собственными руками делаешь вещь для войны! Вот я завинтила гайку, вот она крепко сидит, как влитая. Так мне и чудится, будто я иду тебе навстречу, — это оттого, что делаю то, что относится к танку. Итти еще надо очень долго, а все-таки какой-то шажок сделан, а за ним будет второй, третий… И ты, наверно, тоже думаешь, что каждый бой приближает день, когда мы встретимся? Скорей бы пришло мирное время, когда мы с тобой будем вспоминать, как жили мы в разлуке… Но Катя говорит: рано еще «о такой роскоши» думать… Уже поздно. Окна доверху в узорах, на улице мороз с ветром. Этот ветер так завывает в трубе, что у меня сердце сжимается. Что ты делаешь сейчас, милый, единственный? У нас двенадцатый час, а там, где ты сейчас, только десять. Сегодня опять чудесная сводка, завтра жду такой же. Помни, я всегда с тобой, всегда…»
* * *
Пробная плавка в новом мартеновском цехе назначена была на 28 декабря.
Михаил Васильевич пришел в цех раньше, чем все прочее начальство. Шла завалка новой печи № 1. Длинный короб, наполненный шихтой, с грохотом и звоном входил в печь. Нечпорук уже был около печи, придирчиво оглядывал звенящие навалы шихты. Ему хотелось смотреть строго, он покрикивал, сердито встряхивал цыганскими кудрями, но все-таки не мог скрыть на лице радость, — его смене выпало провести первую пробную плавку.
— Да, это тебе не старый мартын, божья печурка! — говорил Нечпорук своим подчиненным подручным. — Уж вы, товарищи, сами знаете…
Первый его подручный, простоватого вида белобрысый сухопарый парень Василий Лузин, многозначительно провел ладонью под носом, что означало: «Утрем нос Сергею Ланских!»
Нечпорук снисходительно усмехнулся, от шуточек бригады настроение его стало еще увереннее, новый цех показался еще величавее и прекраснее.
Михаил Васильевич тоже любовался новым цехом. Сквозь стеклянную крышу широкими потоками лилось вниз сияние морозного дня. И стекло, и металлические колонны, и железные плиты пола, и мостики, и лесенки, будто застывшие в плавном полете, — все было первозданно чисто, просторно, все ждало толчка, рождающего жизнь, все ждало огня с его всесильной преобразующей мощью. Тишину нарушало только звенящее погрохатывание завалки и гулкий, веселый голос Нечпорука у печи № 1.
Михаил Васильевич в свое время так же сначала один на один здоровался с новыми кузнечными и литейными цехами. Сегодняшняя встреча повторяла обычай, но чувства были иные. Те цехи мирного времени всецело были обязаны жизнью ему, он, Михаил Пермяков, выбирал место для цеховой «коробки», он распоряжался расстановкой механизмов, он знал, откуда добыт каждый винтик, каждый метр трубопровода, наконец, само время, люди тоже полностью входили в его жизнь…
На другом конце просторного цеха Михаил Васильевич вдруг увидел знакомую тонкую фигуру Назарьева. Николай Петрович тоже осматривал цех и, конечно, переживал нечто родственное тому, что творилось в душе директора. За последнее время Пермяков общался с Назарьевым только по телефону и все-таки каждый раз чувствовал тревожное и противное самому теснение в сердце, мучившее его, как боль.
Сейчас эти мучительные минуты вдруг показались Михаилу Васильевичу бессмысленными. «Будто заусеницу запустил», — усмехнулся он про себя. Голубое стекло крыши, солнце, простор нового цеха словно изливали на него свежую, как дыхание ветра, силу. «Вы видите, люди, что вы сделали! Сейчас здесь начнется новая жизнь!» — казалось, говорили мощные шеренги мартенов.
Назарьев вышел на мостик и, как с горы, глянул вниз, на обширное дно цеха, где уже кончались приготовления к первой плавке. Многотонный ковш, как пустотелая башня медленно шел к желобу печи № 1, — и Михаилу Васильевичу захотелось, опять же по обычаю, именно сейчас проверить, как действует и этот механизм. Присутствие на мостике Назарьева показалось директору очень кстати. Назарьев увидел его, и оба, сняв шапки, поклонились друг другу. «Хорошо идет!» — кивком одобрил Назарьев шествие огромного ковша, и Пермяков довольно и уверенно глянул на приближающуюся громадину.
— Э-эй, фронтовая!.. На места-а! — крикнул Нечпорук.
Назарьев сделал головой движение: ну, мол, и голосок!
Пламя уже гудело в печи.
— Пошел! — торжествующе крикнул Нечпорук, нажал на педаль, и заслонка поднялась.
Новая печь открыла свой жаркий зев, где среди румяно-оранжевых стен буйствовала ярко-белая, как солнце, сталь. Она вздымалась, протяжно и глухо взвывала, расшибаясь о стены своего тонкого ложа. Заслонка опустилась, и гудения не стало слышно.
Нечпоруку казалось, что часы просто летят, такой подъем духа он чувствовал. Наконец он подал знак: пора брать пробу. Раскаленная ложка опрокинулась на железные плиты пола. Стальные брызги зазвенели, разлетелись вверх звездным фонтаном. Молочно-белая бляшка на полу быстро забагровела. Нечпорук наклонился, вдохнул жаркий запах новой стали и особым сталеварским чутьем определил, что в новом мартене рождается отличная танковая сталь.
— Неси! — властно и весело приказал он, и пробу унесли в лабораторию.
Нечпорук приподнял надо лбом шляпу, синие очки и на миг замер в глубоком удовлетворении. Но сила «рискового» азарта и привычка всегда в чем-то не доверять механизмам заставляли его то и дело срываться с места. Он то вслушивался в только ему понятный до конца голос металла, что-то прикидывая и рассчитывая в уме, то одним поворотом устремлялся к педали, поднимающей заслонку, то бросался к регуляторам управления и опять на миг замирал на своем посту.
Опять и опять брали пробу. Сталь кипела. Нечпорук, любуясь бурным и ровным «кипом» в печи, с обычной своей стремительностью повел мартен на доводку.
— Вчера на старом мартене мы с Ланских взяли стали поровну, а сегодня на новом мы и себя и Ланских перекроем! — крикнул Нечпорук своему подручному Лузину.
Белесый парень в ответ только озорно подмигнул. Вдруг он тихонько толкнул локтем своего бригадира.
— Ланских пришел!
Нечпорук даже скрипнул зубами. Ему было обидно, что этот тихоня видел, как он со своей бригадой крутился, как черт, перед новым мартеном. Ланских, наверно, только посмеивался про себя над их горячими стараниями. Да что ж, пусть его: Нечпорук привык работать так, как умеет, будто перед ним земля горит, — всякому свое!
По цеху прокатился его сердитый голос:
