— Ничего, будет жив Володя, все в порядке… — утешал девушку Ян, повесив нос. — Погрейтесь у огня, дорогая Манечко, еще долго будем ра́ботать в лесу…

У костра было шумно: где затягивали песню, где просто болтали о том, о сем уже порядком утомившиеся люди постарше, где шла шуточная потасовка.

— Картошку потопчете, сумасшедшие! — сердито кричала тетя Настя.

Она держала в руках две длинные суковатые палки, которыми, не переставая, ворошила на углях кучки картофеля.

Пластунов слышал, как среди шуток, которыми перебрасывалась между собой молодежь, звучал голос Сони, ее детски-беззаботный смех. Не отрываясь, он смотрел на ее розовое от тепла лицо, на веселую игру ее темных, ровных, как травинки, бровей, стараясь поймать хоть однажды взгляд ее расширившихся серых глаз, которые жадно и очарованно любовались высоким пламенем костра. Она не замечала Пластунова, отдаваясь радостям близкого и милого ей мира молодости.

— Товарищи-и! — закричал кто-то. — Красная Армия на помощь приехала!

По лесной дороге, вздымая тучи голубого снега, шли два тяжелых грузовика, а рядом с ними, бойко ныряя в сугробах, шла знакомая машина Соколова. Всех новоприбывших встретили криками «ура», аплодисментами, шутками.

Тридцать молодых бойцов, в овчинных полушубках, шапках-ушанках, в валенках, шли к поляне, смущенно улыбаясь в ответ на ласковые шутки лесорубов.

Только успели бойцы погрузить на все оставшиеся машины целую гору отличного леса и отправить по назначению, как откуда-то налетевший ветер завихрил снега на поляне, понес их в просеку, загудел в вышине.

Во все бригады отрядили гонцов, чтобы объявить решение «лесного штаба»: работать до прибытия машин из города, а если метель усилится, немедленно бросать работу.

— А до этого еще сколько времени пройдет… Пока-то машины до города дотащатся, пока разгрузятся, бензином заправятся да пока обратно дойдут… тут намерзнешься, что и на месте не устоишь, — жалобно затянул свою песню Виталий Банников.

— Да, если ты будешь только стоять, да по сторонам глазеть, — насмешливо сказал Сунцов. — Здесь надо прытче двигаться. А ты уже посинел весь, пока стоял да плакался… Где твой напарник?

Напарник, «великовозрастный Павша», как прозвали его на заводе, благодушный и молчаливый лентяй, оставшийся за бортом школы, уже воспользовался случаем: прижался спиной к толстому стволу, закурил большую козью ножку и дымил, грея над огоньком толстые пальцы.

— Э, да вы тут, вижу, два сапога — пара! Павша, марш за мной! — распорядился Сунцов. — А тебе, Виталий, я другого напарника сейчас приведу.

Сунцов и Павша ушли, и скоро к Виталию подошел Игорь Семенов.

— Какой же ты синий, прямо утопленник! Ф-фу! — пошутил Семенов. — Ну-ка, нажмем! Живей, красавец, живей двигайся! P-раз, два… р-раз, два… Пошли-поехали!

В лесу мело отовсюду. С верхушек деревьев-великанов сыпался колючий снежный дождь вместе с хвоей и слежавшимися хлопьями. Верхом шел густой, прибойный шум, деревья качало, раскидистые ветки старых елей хлестали, как паруса в бурю; ломко шуршали кусты, оголяемые от снега низовым раздурившимся ветром. Но огромные деревья с мощным шумом и треском все падали и падали на землю, вздымая мутнобелые тучи снежной пыли. Едва рухнувшая мохнатая башня распластывала свои ветви по земле, как дерево уже окружали лесорубы. Топоры с жарким, веселым перестуком набрасывались на великана, обрубали его ветки и сучья, а неумолкаемое эхо, коротко ухая, будто стреляло во все концы леса.

Маня и Ян Невидла опять вместе пилили старую высокую сосну.

— Давайте передохнем, — предложила Маня и тут увидела печальное лицо своего верного кавалера. — Ян, голубчик, не сердитесь на меня. Я слишком много болтала и шутила с вами… и все от тоски… Не люблю я на людях печаль показывать, а вы добрый, славный человек, да я и привыкла к вам. Подурачусь с вами — мне будто и легче станет. Но так больше делать не надо, нехорошо это… и вы на меня, очень прошу, Ян, не сердитесь…

— О нет, за́чем же я буду сердиться? Я все понимаю, Манечко… Володя Челищев — храбрый, прекрасный юнош, мой партизанский командир. Володя и Юра Кузовлев приняли меня в отряд, учили меня воевать против фашистов, я дрался вместе с Володей и Юрой, я гордился, что они называли меня другом, я всегда буду благода́рить и любить их…

— Как хорошо вы говорите, голубчик Ян! Да не тяните же с такой силой пилу на себя… Знаете, оттого что вы на меня не сердитесь, мне стало легче…

Некоторое время они пилили молча.

— Зажимает! — вздохнула Маня, разгибаясь и вытирая красное, потное лицо. — Скоро мы с вами ее одолеем, Ян!

Когда сосна рухнула, Ян, облегченно разминаясь, в несчетный раз залюбовался Маней. Даже закутанная в разное выцветшее старье, усталая, с растрепавшимися волосами, она все равно была ни с кем не сравнима. Как ни было неожиданно открытие, что он не может больше, даже про себя, называть Маню «моя девушка», к горечи и печали в его душе не примешались ни злоба, ни зависть: ведь и Маня принадлежала к числу людей, которые помогли ему в решающий момент его жизни. Ее глаза, которые он называл про себя «русалочьими», в начале его знакомства с ней сумели разглядеть под буро-зеленой, насильно на него надетой эрзац-шинелью гитлеровского солдата — честного чеха, который жаждал борьбы с общим врагом славянства. Какое счастье для Яна, что эти пленительные девичьи глаза так зорко и смело разглядели его! Разве он мог бы злобиться на нее, и разве он мог бы считать «соперником» Володю Челищева? Нет! Есть на свете честь и благодарность, перед которыми все, даже глубокое увлечение, должно замолчать…

Когда они переходили на другой участок, Маня взяла Яна под руку и спросила:

— Ян, у вас есть сестра?

— Нет, не было никогда.

— Хотите, я буду вашей сестрой, Ян?

— Да, да! Очень хочу! — горячо ответил Невидла, хотя сердце в нем больно сжалось.

— Ну вот и хорошо! — воскликнула Маня. — А мне уже не привыкать: я с братьями росла!..

…Сосна-гигант, которую долго не могли повалить, упала тяжко, с грозным шумом и треском, обломив соседние с ней деревья и кусты.

— Здорова-а! — довольно крякнув, произнес хрипловатый голос. — Эта сосенка, пожалуй, всех своих родичей за пояс заткнула! Эка растянулась-то куда…

Пластунов обернулся. Голос, говоривший невдалеке, был знаком ему. Из-под красноармейского треуха-улыбались бойкие глаза зенитчика Феди. Его сухощавое лицо дышало оживлением.

— Здравствуйте, товарищ Пластунов.

— Здравствуйте, Федя! И вы лесорубом сделались? — приветствовал зенитчика Пластунов.

— Да ведь по специальности-то я лесоруб — из Молотовской области, из-под Перми, как прежде наш город назывался. Как лес увидел, так душа взыграла, честное слово! Только я на таком оборудовании работать не привык. У нас в Молотовской области в лесу-то техника всякая, а здесь вот на себе этакого великана потащим.

— Ничего, Федя, недалеко время, когда здесь лесозаготовки тоже будут механизированы.

— Я тоже не сомневаюсь, товарищ парторг, довольно скоро картина здесь полностью изменится. Мы, лесники, — продолжал Федя, — всякое дерево насквозь видим. Вот и это дерево — целое богатство! Основание ствола возьми — из него великолепные доски получатся, у кого в квартире пол из этих досок будет настлан, тот нас благодарить станет: что твой ковер ляжет в доме! Смотри во-он туда, в дальний конец, вплоть до самой верхушки, — все полезно для человека!

— По-о ме-еста-ам! — повелительно пропел голос Назарьева. — Ра-аз… взяли!

— Взя-я-ли-и!.. — подхватил Федя, и парторг почувствовал, как неодолимая сила общего движения повлекла его за собой.

Он слышал шумное дыхание усталых лесорубов, по обе стороны он ощущал напрягшееся упорством плечо идущего с ним рядом и сам напрягал плечи, грудь, руки. Многотонная древесная колонна тяжело ползла по снегу, все ближе к поляне, где ее должны были погрузить на машины.

— Взя-я-я-ли-и-и! — надсадно и упрямо пели десятки голосов, и Пластунов, увлеченный стойкой силой и азартом общего напора, тоже пел: «Взя-я-ли-и!»