— Да хватит вам, ребята, в самом деле. О чем тут спорить? Подумаешь, беда какая! Ну, мы стахановцы, а рядом с нами очутилась ученица… Ну и шут с ней! Куда эту акварель лучше всего повесить, Иннокентий Петрович? Вот сюда, в середину, или повыше?

Когда художник отошел, Василий Зятьев наклонился к Сунцову и, басовито похохатывая, произнес:

— Картина висит, конечно, что надо… А только обхитрил ты народ, Анатолий… ой, обхитри-ил!

— Я в твоих замечаниях не нуждаюсь! — уже оправившись, строго сказал Сунцов.

— А! Правда глаза колет! — озлился Зятьев. — Да и не с чего нос-то задирать!

Зятьева поддержали довольно злыми шуточками по адресу Юли Шаниной. Кое-кто вспомнил, что учебная бригада Сони Челищевой все еще не вышла на самостоятельную дорогу, потому что кто-то из ее женщин «тянет дело вниз», — не эта ли смазливенькая девчонка?

— Да, да! — торжествовал Зятьев. — Работе цена грош, а девчонке, смотри, почет оказали! Ежели почет заслужил, так без стыда людям в глаза гляди! — уверенно и громко говорил он.

Зятьев был из тех, кто действительно «заслужил почет», — все видели его коренастую фигуру на небольшом этюде маслом «Молодой сталевар Василий Зятьев».

Счастливый сталевар старался развешивать картины с самым равнодушным видом, но словно какая-то сила манила его хоть одним глазком взглянуть на себя. Да, это был он, Василий Зятьев: вот его белобрысые волосы, выбившиеся из-под шапки, вот его курносое лицо, брезентовая спецовка с большой дырой, которую он прожег, когда брали пробу. Но как все это было удивительно и чудесно! Он всегда стеснялся своего некрасивого лица, даже боялся с девчатами знакомиться. А на картине это курносое лицо, озаренное розовыми отсветами печи, смотрело задумчиво и гордо. Честное слово, Зятьеву даже в голову не приходило, что у него может быть такое выражение! Да, он свое сталеварское дело знает!

«И вот как чудно выходит: будто этот Ракитный в душу мне заглянул!» — изумился Зятьев.

Ему вдруг захотелось поведать всем, как неспроста беседовал с ним Ракитный, расспрашивая о довоенной его жизни, о родном колхозе, о том, как деревенский парнишка привыкал к заводу и стал уже старшим подручным знаменитого южного сталевара Александра Нечпорука. Теперь, глядя на собственное изображение, Зятьев открыл для себя: он в самом деле гордится тем, что перестал бояться мартенов, варит танковую сталь.

Чувствуя, что он не в силах больше таить свое открытие, Зятьев принялся рассказывать, «как было дело».

Сунцов мог бы отойти подальше, чтобы не слышать довольного голоса сталевара, но никуда нельзя было уйти от правды: Юля Шанина еще ничего не сделала «для общей жизни», как любила говорить Соня, чтобы иметь право красоваться среди портретов современников.

Он отошел подальше и уже не слышал Зятьева, но смутное беспокойство за Юлю осталось.

Игорь-севастополец, стоя против стены, любовался всем, что было развешано его руками. Его нервное лицо выражало глубокое раздумье.

— Слушай, Игорь, — обратился к нему Сунцов, — чего ради висит здесь этот спорный коллективный портрет? Только лишние разговоры, право. Уж лучше снять его совсем.

— Ну вот еще! — недовольно возразил Игорь-севастополец. — Снять одну из самых удачных акварелей Иннокентия Петровича, он же мне сам об этом говорил! Нет, об этом и речи быть не может!

Сунцов отошел, безнадежно махнув рукой: «Ну, будь что будет!»

Первыми из всего заводского начальства явились на открытие выставки директор и парторг. Рядом с Михаилом Васильевичем шла Варвара Сергеевна, одетая в свое парадное, черное шелковое платье. Белое кружево у ворота еще резче оттеняло ее пожелтевшее лицо, которое настолько осунулось, что даже прямой, приятно округленной формы нос теперь заострился, а вокруг глаз легли темные тени. Она пришла на выставку, чтобы немного рассеяться «на людях».

Пластунов произнес короткую речь о работах художника-фронтовика Ракитного, потом Иннокентий Петрович так же кратко поблагодарил собрание за внимание к нему — и выставка открылась.

Михаил Васильевич приготовился поскучать и «потолкаться» часок, чтобы не так заметен был его уход.

Ланских и Нечпорук явились на выставку с женами. Марья Нечпорук надела под синий костюм свою любимую клетчатую шелковую блузку, которая горела на ней всеми цветами радуги. Нервная и порывистая, Марья несколько раз вскрикнула, разглядывая фронтовые рисунки.

— Не можу! — виновато сказала она жене Ланских и прикрыла смуглой рукой черные горячие глаза. — Ой, я же знаю, что все наше село и мою ридну мать…

— Не надо, Марья Ивановна, не надо, — мягко сказала жена Ланских, сероглазая бледная женщина, и погладила Марийку по щеке.

Жена Ланских руководила детским садом и, привыкнув к мягкому и настойчивому тону разговора с детьми, переносила его и на обращение со взрослыми. Марийка Нечпорук всегда успокаивалась от ее голоса и взгляда. Замолкла она и сейчас.

— Вон на той стене ваши персоны! — весело крикнул сталеварам Артем Сбоев.

Его лицо довольно улыбалось: он только что отошел от своего портрета. Строго говоря, его портрет был одной из многочисленных зарисовок художника за эти три «урожайных» недели. Но Артем, во-первых, не разбирался, что и как называется в живописи, а во-вторых — самое главное, зарисовка, по его мнению, так правильно передавала манеру работы Артема и его настроение, что он называл ее портретом. Артем на рисунке, совершенно так же, как и в жизни, смотрит на свое войско зоркими глазами, от которых ничего не скроется. О, уж он ли не знает, чего стоит, говоря попросту, каждый человек из его «войска универсалов!» Он знает, сколько производственных операций каждым из них освоено, как они строгают, точат, сверлят. Да и они все, в свою очередь, знают его требования, знают, что во всем он любит точность, отличную отделку даже в мелочах. Артем невольно горделивым движением поднимал плечи и расхаживал легкой, пружинистой походкой в синем с «искоркой» костюме, сшитом перед самой войной. Он чувствовал себя по-хозяйски празднично, ему нравилось толкаться в большом клубном зале, украшенном зелеными гирляндами еловых и пихтовых веток и разноцветными флажками. Ему было исключительно приятно встречать дружеское подмигивание знакомых: «Я тебя, Артем, на картинке видел! Здорово, брат, здорово!»

Горделивое настроение Артема скоро, однако, омрачилось. Кто-то, посмотрев на завитую и нарядную его Верочку, неосторожно сказал:

— Вот муж-то на выставке красуется, а ты что же от него отстала?

После этого Верочка сразу надулась и начала ворчать, что Артем очень хитро все устроил: себя «перед художником выставил», а о ней, своей жене, забыл, — возмутительно! Напрасно Артем разъяснял ей, что художник не может «срисовать весь Лесогорский завод», что рисует он «по выбору», отмечая только тех людей, которые являются «опорой» завода.

— А Юлька Шанина — тоже «опора»? — ехидно спросила Верочка.

Невнимательная и взбалмошная, она, тем не менее, отлично умела вслушиваться во все, что задевало ее самолюбие. Из разговоров чувилевской бригады она еще до выставки знала о том, «как Юлька Шанина попала в коллективный портрет», и вот все хоть и усмехаются, а смотрят теперь на нее!

— Завидки берут: какая она сидит хорошенькая!.. — шипела Верочка на ухо Артему.

— Да ты не понимаешь, что случайно это получилось? — уговаривал жену Артем.

— Значит, я, по-твоему, не заслуживаю? Не заслуживаю, да?

— Ох-хо-хо! — вздохнул Артем, горестно почесывая затылок. — Сама знаешь, твоя работа чести мне ведь не приносит.

А сталевары с женами уже стояли у противоположной стены. На большом листе ватмана углем, расцвеченным кое-где бархатистыми пятнами пастели, изображены были два сталевара-сменщика — Нечпорук и Ланских. Внизу ватмана было написано: «Поздравление с новым рекордом». Сталевары стояли друг против друга, но было понятно, что Нечпорук поздравлял своего сменщика, Сергея Ланских.

— Бачишь, Марийка, як Ракитный меня изобразил? — изумлялся Нечпорук, толкая жену локтем.