Тут следует напомнить читателю, что обвинение в эротизме в СССР того времени было убийственным, особенно если оно исходило от человека, которому власти полностью доверяли. Лев Никулин был именно таким писателем (напомню строчки из популярной в самиздате того времени эпиграммы: «Никулин Лев, стукач-надомник, издал на днях большой трехтомник…»). Надо ли говорить, что компетентные органы, курировавшие проблему идеологической девственности советского народа, относились к писателю Л. В. Никулину с куда большим доверием, чем к писателю И. Г. Эренбургу, и потому точка зрения последнего на планы Издательства иностранной литературы повлиять не могла.
Было принято решение вместо «Безразличных» издать новый роман Моравиа «Чочара», и предисловие к нему снова предложили написать Эренбургу. Он этого романа не читал и попросил своего секретаря написать в издательство: «Пусть пришлют рукопись. Когда прочту, дам ответ»[2201]. Прочитав «Чочару», Эренбург вспомнил, что в журнале «Contemporaneo» ему попадалось интервью Моравиа об этом его новом романе, которое по прочтении «Чочары» Эренбурга озадачило: Моравиа писал, что роман посвящен Сопротивлению, а ничего такого Эренбург в нем не обнаружил. Ему пришлось написать коллеге, прося разъяснить его суждение («Либо я плохо понял итальянский текст Вашей беседы, или, возможно, я плохо понял Ваш роман»[2202]).
Ответ не заставил себя ждать:
«13 февраля 1958 via dell’Oca 27 Roma.
Дорогой Эренбург,
я не знал ничего о переводе моего романа в СССР и я очень рад, что он выйдет с Вашим предисловием. Это хорошие новости.
Я понимаю Ваше недоумение по поводу интервью в „Контемпоранео“. Вы правы — роман прежде всего описание насилия, которое испытал итальянский народ во время последней войны. Но, когда я сказал, что мой роман посвящен Сопротивлению, я хотел подчеркнуть, что эта книга является объективным рассказом о страданиях и нищете, породивших Сопротивление. Другими словами, сопротивление в Италии и других странах родилось как реакция на насилие. В этом романе я не мог описать сопротивление этой части Италии точно, потому что в этой части Италии „маки“[2203] не успели образоваться. Он описывает страдания итальянского народа во время фашистского и нацистского давления. Вот почему я считаю, что эта книга отражает сопротивление итальянского народа. Во всяком случае, не считайтесь с интервью и напишите, что хотите. Надеюсь увидеть Вас скоро, потому что я хотел бы снова приехать в СССР — в Ленинград, который я плохо видел, и в Среднюю Азию.
Во всех случаях спасибо за предисловие. Я хотел бы его прочитать. Пришлите мне перевод — буду Вам очень благодарен.
Дружески Ваш Альберто Моравиа»
[2204].
Несмотря на занятость, предисловие к «Чочаре» Эренбург написал вовремя; сообщив об этом автору «Чочары», он попросил его — в свою очередь — написать статью о Бабеле (Эренбург делал все возможное для восстановления имени погибшего друга в рядах действующей литературы и в СССР, и на Западе). Ответ Моравиа его огорчил:
«5 июля <1958>.
Дорогой Эренбург,
я получил Ваше письмо по поводу Бабеля. Я бы хотел написать об этом крупном русском писателе, но, к сожалению, у меня нет времени прочитать его книги. Я читал Бабеля 30 лет назад и совершенно все забыл. Кроме этого, не все книжки перевели на итальянский и французский языки. И, наконец, по поводу Бабеля надо написать речь о литературе времен Сталина, но это было бы слишком длинно.
Заранее прошу прощения и надеюсь Вас скоро увидеть.
Дружески Ваш Альберто Моравиа»
[2205].
В начале осени «Чочара» вышла из печати — вышла с предисловием Эренбурга, где утверждалось: «Моравиа старательно прикрывает свое волнение маской равнодушия. (Будь я критиком, я написал бы о „художественном объективизме“.) Маска способна ввести в заблуждение, особенно если она хорошо пригнана к лицу». Далее вспоминался спор с автором «Чочары»:
«Меня не раз удивляло отношение Моравиа к героям его книг. Два года назад мы с ним долго говорили об этом; Моравиа в тот день хранил маску равнодушья — по его словам, герои римских рассказов могли быть только предметом изучения художника. Вина была на мне: я не попытался заглянуть под маску, и говорили мы, следовательно, на различных языках — он напоминал о великом рассказчике Боккаччо, а я ссылался на сердце Чехова».
Предисловие заканчивалось милым признанием: «Маска Моравиа сделана с мастерством, со вкусом, с умом, но на этот раз я радуюсь не маске, а лицу Альберто Моравиа». Замечу, что в книгах Моравиа Эренбургу всегда не хватало души — как-никак Чехов действительно был его любимым писателем. К пониманию природы писательства Моравиа Эренбург приблизился, пожалуй, лишь в мемуарах «Люди, годы, жизнь»:
«Моравиа — писатель трудный, и не по форме, а по содержанию; вероятно, труднее всего он сам для себя. Он живет в чеховском мире без чеховского снисхождения, без жалости, да еще говорит, что его учитель Боккаччо. Однако Моравиа мало занимает интрига действия, своих героев он показывает как коллекцию забавных насекомых — не ярких бабочек Возрождения, а озверевших печальных тараканов. Его „Римские рассказы“ чем-то напоминают один из фильмов, который меня покорил, — „Сладкая жизнь“, — может быть тем, что автор не в заговоре со своими героями. Я понимаю отношение Феллини к скучающей богатой черни Рима. Труднее понять отношение Моравиа к своим обездоленным героям»[2206].
Для справки: фильм Феллини «Сладкая жизнь» (1959) в советском прокате так и не появился, и советским читателям точно понять эту фразу Эренбурга было нелегко. Когда фильм стал у нас доступен всем, эпоха непрямой речи в России уже закончилась (надо думать — временно)…
8. Переводчики Цветеремич и Крайски
Итальянские книги XX века выпускали в СССР нечасто — по заданию идеологических органов советские литературоведы понятие «прогрессивная итальянская литература» наполняли весьма скромным содержанием, несколько разнообразив меню в эпоху оттепели. В Италии при издании переводов с русского были свои критерии, в большей степени, правда, художественные — из советской литпродукции по возможности выбирали то, что покачественнее. Пьетро Цветеремич и Джорджи Крайски (в письмах в Россию он звал себя Юрием Крайским) — знаменитые итальянские слависты и переводчики, крупные знатоки русской литературы XX века. Именно они переводили Эренбурга, не одного Эренбурга, конечно, но отношения с ним были вполне личные, переписывались и встречались часто — и в Италии, и в Москве.
Знакомство Пьетро Цветеремича[2207] с Эренбургом началось в 1950-е годы; Цветеремич был членом тогда невероятно популярной в Италии и самой прогрессивной в Европе итальянской компартии, и это, естественно, ценили те русские авторы, книги которых он переводил. Самый ранний сохранившийся документ о знакомстве Цветеремича с Эренбургом датируется 1953 годом: это первая книга, которую молодой итальянский славист выпустил в свет и послал в СССР с такой надписью: «Знаменитому советскому писателю Илье Григорьевичу Эренбургу, другу и знатоку итальянской культуры, посылаю свой скромный труд о великой русской литературе. Пьетро Цветеремич. Рим, 7 ноября 1953». Для Советского Союза эпоха, наступившая со смертью Сталина, была переломной; следующая надпись подтверждает обоснованность надежды левых интеллектуалов Запада на пробуждение культурной жизни в СССР — она сделана на оттиске статьи Цветеремича об «Оттепели»: «Автору „Оттепели“ и вестнику и зачинателю художественной „оттепели“ с глубоким уважением Пьетро Цветеремич. Венеция, 1 X 1956».
