Приведу здесь подробно один известный мне конкретный случай поправок, к которому я имел косвенное отношение. Еще задолго до выхода «Черной книги» в Киеве я хорошо знал о судьбе моего покойного друга, ленинградского журналиста Б. В. Чернякова[603]. Он родился в 1928 году в белорусском городке Лиозно (родина М. Шагала), его мать умерла, когда Боре было два года; потом он жил с отцом, кадровым военным, в Средней Азии. Когда в 1938 году отца арестовали, его забрали к себе бабушка с дедушкой. В 1941-м уже 16 июля в Лиозно вошли немцы. Восемь месяцев вместе с украинскими полицаями они глумились над еврейским населением (стариками и малолетками), лишая их крова и прокорма, а 24 февраля 1942-го расстреляли всех оставшихся в Лиозно евреев. Спасся один тринадцатилетний Боря Черняков (с утра он ушел из дома в поисках пищи, а когда вернулся, был на дороге предупрежден соседским приятелем и только с пригорка видел, как полицаи вывозили на грузовике дедушку, бабушку и соседей). Полтора месяца его прятала у себя, рискуя собственной жизнью, соседка Феодосия Семеновна Дехтерева, а потом Боре удалось перейти линию фронта, проходившую в 35 километрах от Лиозно. Я знал, что Боря время от времени пишет Эренбургу и получает от него ответы, а потому думал, что историю о Лиозно он во время войны описал в письме Эренбургу. Оказалось, что все было не так: письмо о том, что случилось в Лиозно, тринадцатилетний мальчик, лишившийся всех своих родных, отправил единственному детскому писателю-еврею, которого он знал: С. Я. Маршаку. А уж Маршак передал его Илье Эренбургу — так, обработанное потом Всеволодом Ивановым, оно попало в «Черную книгу». И об этом Боря узнал в 1991 году, получив из Киева «Черную книгу» со своим письмом, озаглавленным «Лиозно». В публикацию вкралось несколько ошибок (он сам, например, был назван В. Черняковым), и когда я рассказал ему, что И. И. Эренбург работает над устранением ошибок в «Черной книге» для нового ее издания, Боря попросил передать Ирине Ильиничне свои исправления и дополнения. И это было сделано. В конце 1991-го Черняков уехал с семьей в Израиль. 16 марта 1992-го он мне писал из Тель-Авива:
«После Нового года съездил в Иерусалим, был только в Яд-Вашем. Встретился с руководителем архива доктором Шмуэлем Краковским. Передал ему свои комментарии к главе „Лиозно“ и твое письмо. Он тебя хорошо знает. Незадолго до нашего с ним разговора, буквально за несколько дней до того, Краковский вернулся из Москвы, был в гостях у Ирины Ильиничны, она подарила ему два тома из трилогии И. Г.
(первое бесцензурное трехтомное издание мемуаров 1990 г. — Б.Ф.),
второго тома у нее не было, о чем Краковский весьма сожалел».
Когда вышло вильнюсское издание «Черной книги» (тиражом 6 тысяч) и дошло до Москвы, Ирина Ильинична попросила меня отправить его Боре Чернякову. 19 октября 1994 года он писал мне:
«Вчера получил твою посылочку — „Черную книгу“. Большое тебе спасибо. И сегодня же, вместе с этим письмом, отправляю и письмо Ирине Ильиничне. Вчера же до позднего вечера сравнивал обе книги — ту, что получил перед отъездом из Киева, и присланную тобой. О результатах и говорить нечего, тут все ясно. Обидно, что тираж мал — но, как сказал мне Канович[604], и этот тираж вывезти нынче из Литвы — серьезная проблема, связанная с таможней».
Загадочность вильнюсского издания в том, что книга была сдана в набор 15 июня 1991, а подписана в печать 2 мая 1994 года. Но ведь не могли же ее набирать три года, если такого же объема киевскую «Черную книгу» набрали за 1 месяц, да и на титуле красуется 1993 год…
В вильнюсском издании исправлены: инициал Чернякова, дата расстрела евреев Лиозно; вписаны имя, отчество и фамилия спасшей и приютившей Чернякова женщины (остальные его поправки не учтены); жаль, что в комментариях нет ссылки на то, что исправления принадлежат автору публикуемого письма. Возможно, когда-нибудь Яд ва-Шем издаст «Черную книгу» с учетом всех хранящихся в его архиве документов и поправок…
В том, что касается эренбурговского замысла «Черной книги», здесь следует поставить точку. Но если говорить о документах и материалах по истории Холокоста на территории СССР вообще, то необходимо назвать еще два сборника документов, дополняющих «Черную книгу»[605]. Первый — выпущенный институтом Яд ва-Шем том «Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941–1944): Сборник документов и материалов», вышедший в Иерусалиме в 1992 году под редакцией Ицхака Арада, предпославшего ему статью «Катастрофа советского еврейства». В этой книге пять разделов: 1) «Предварительные меры и приказы» (документы из речей, приказов, деклараций деятелей Третьего рейха от Гитлера до генералов, командовавших армиями); 2) «Истребление евреев на оккупированных территориях»; 3) «Уничтожение военнопленных евреев»; 4) «Праведники народов мира» и 5) «Евреи — партизаны и подпольщики». Эта книга была с готовых израильских диапозитивов отпечатана московским издательством «Текст» в 1992 году тиражом 5000 экземпляров.
Второй сборник подготовлен совместно институтом Яд ва-Шем и Государственным архивом Российской Федерации (ГАРФ) и называется «Неизвестная Черная книга. Свидетельства очевидцев о катастрофе советских евреев (1941–1944)». Этой книге предпосланы две статьи: «Уничтожение евреев на оккупированной территории Советского Союза» Ицхака Арада и «Судьба „Черной книги“» Ильи Альтмана. В книге восемь разделов, которые повторяют структуру «Черной книги»: «Украина», «Белоруссия», «Литва», «Латвия», «Эстония», «Крым», «РСФСР» и «Военнопленные». Их содержание дополняет и продолжает собственно «Черную книгу» материалами двух источников — документами литературной комиссии из фонда ЕАК, хранящимися в ГАРФ, и документами из фонда Эренбурга в Яд ва-Шем (так, например, материалы в обработке, вошедшие в «Черную книгу», здесь приводятся в виде подлинных источников из архива Эренбурга). Эта книга отпечатана неуказанным тиражом в Москве издательством «Текст» в 1993 году.
V. Проза и эссеистика 1950-х
Литературная работа Ильи Эренбурга всегда отражала свое время, такой она оставалась и в 1950-е годы, начало которых приходилось на безнадежно черные сталинские времена. Именно эти два года Эренбург вымучивал длиннющий роман «Девятый вал», продолжавший, как надеялся автор, написанную по внутренней потребности «Бурю». Как все такие «продолжения» — как раньше повесть «Не переводя дыхания» в известном смысле продолжала «День второй», а позже вторая часть «Оттепели» продолжала первую, — новый роман обречен был стать несомненным провалом (он не получил Сталинскую премию только по причине смерти Сталина и кончине его премий, существовавших с начала 1941 года). Надо отметить, что провальность этих «продолжений» Эренбург в итоге всегда осознавал и от их переизданий категорически отказывался. В эти же годы Эренбург, конечно, оставался действующим политическим публицистом на ниве «борьбы за мир».
Весною и осенью 1953 года можно датировать появление у Эренбурга «нового лица». Как прозаик он закончил свой путь повестью «Оттепель», название которой обошло весь мир и обозначило новую эпоху страны. С тех пор желание перемен, возникающее в утробе тоскливых эпох, и упование на их осуществление неизменно именуют эренбурговским словом — надеждой на оттепель.
Бросив прозу, Эренбург снова писал и переводил стихи и с радостью занялся эссеистикой — именно этот жанр, как оказалось, был востребован читателем, принес автору во второй половине 1950-х годов большой и заслуженный успех и подготовил его к новой работе, которой он отдал все последние годы жизни, — к мемуарам «Люди, годы, жизнь».
1. «Писатель и жизнь»
13 марта 1951 года, когда до смерти Сталина оставалось без восьми дней еще два долгих года, известный ленинградский литературовед, тогда изгнанный из университета, Борис Михайлович Эйхенбаум прочел статью Ильи Эренбурга «Писатель и жизнь»[606]. В то время «космополиты» уже были разгромлены, а «убийцы в белых халатах» еще не знали, что они «убийцы». Стояли черные сталинские годы, и страницы «Литературной газеты» были безнадежно серыми. На первой полосе номера за 13 марта 1951-го — ни слова о литературе, она вся посвящена принятию в СССР Закона о защите мира (пропаганда войны запрещалась и объявлялась тяжким уголовным преступлением); разворот второй и третьей полос на две трети — о подготовке к Совещанию молодых провинциальных писателей; последняя, четвертая полоса — зарубежная («Финские записки» секретаря Правления ССП, сделавшего карьеру на борьбе с «космополитами», Анатолия Софронова, обмен посланиями между Комитетом писателей Франции и Союзом писателей СССР насчет борьбы за мир во всем мире[607] и статья к годовщине смерти Г. Манна). Но два подвала в развороте бросались в глаза сразу — статья Ильи Эренбурга «Писатель и жизнь: (Из беседы со студентами Литинститута им. М. Горького)»[608]: примеры из русской и зарубежной классики, достойные имена, содержательные высказывания; разговор о том, что и как надо писать и как и что писать не следует. Спокойное начало: «Каждый писатель работает по-своему, общих рецептов нет <…>. Поэтому я прошу отнестись к тому, что я скажу, как к описанию пути одного из писателей, помня, что путей столько же, сколько писателей». Студенты ждали от Эренбурга рассказа о его опыте. Он к этому отнесся с пониманием: «Я позволю себе упомянуть о „Буре“ — легче объяснить многое, ссылаясь на личный опыт». Рассказал, как всячески оттягивал начало работы над романом (с 1936-го по 1945-й Эренбург жил только войной, и после победы ему хотелось от нее уйти), однако чувство долга перед погибшими победило, и в январе 1946-го он сел за роман, который потребовал полутора лет капитальной работы. Читателей статьи не могли не удивить слова Эренбурга об очень популярной в то время «Буре» (в библиотеках за ней стояли очереди), удостоенной высшей тогдашней награды — Сталинской премии 1-й степени, — слова, в которых не было кокетства: «Может быть, „Буря“— плохая книга, но я не жалею, что ее написал: я действительно не мог ее не написать». Именно потому в сказанном Эренбургом: «Роман невозможно просто написать, его нужно прежде пережить» — не было шаблона. Точно так же ощущались слова о том, что убыстрение темпа жизни не может не влиять на литературный стиль; что еще нет новых форм для нового содержания; что искусство всегда тенденциозно, ибо выражает любовь, ненависть, гнев, страдание, надежды; что формализм — это не любовь к форме, а отсутствие содержания (в этой фразе ощущалось несогласие с тоном и содержанием общесоюзных погромных кампаний по борьбе с формализмом). Реальная встреча со студентами Литинститута была острее — о ней есть живописные воспоминания тогдашнего студента Литинститута, а теперь известного критика и писателя Бенедикта Сарнова:
