В 1946 году вместе с Константином Симоновым и генералом Галактионовым Эренбург совершил официальную поездку в Соединенные Штаты. Вспоминая ее годы спустя, он заметил:
«С некоторыми американцами мне удалось подружиться; и все же признаюсь: отдыхал я с европейцами, будь то мои старые друзья — Тувим, Шагал, Стефа Херасси, Роман Якобсон, люди, с которыми я встречался прежде, Ле Корбюзье, де ля Пуап, или те, которых я увидел впервые, — Эйнштейн, Кусевицкий, Шолом Аш, Оскар Ланге…»[1618].
О встрече с Якобсоном Эренбург написал коротко: «Роман Якобсон ночь напролет (слово „напролет“ после стихов Маяковского о Нетте, конечно, прилипло к Якобсону. — Б.Ф.) говорил мне о будущем новой науки — изобретены „мыслящие машины“»[1619]; этот же разговор Эренбург вспоминает и в незавершенной седьмой книге воспоминаний, где ведет спор с технократами-полетаевцами[1620]. Знаменитый славист Омри Ронен в начале сентября 2011 года в Питере рассказывал мне о своей беседе с Якобсоном, в которой зашла речь о встречах Романа Осиповича с Эренбургом в 1939-м в Париже и в 1946-м в Нью-Йорке. Поскольку обстоятельства разговора в Париже 1939-го были безнадежными и трагическими, при встрече в Нью-Йорке они сразу пришли в голову Якобсону, и он сказал: «А помнишь, как в 39-м…» и назвал что-то конкретное, на что Эренбург сразу же решительно и твердо ответил: «Нет, не помню». После войны, ставшей его звездным часом, у него не было никакого желания возвращаться в тот жуткий год…
Судя по архиву Эренбурга, в послевоенные сталинские годы они с Якобсоном не переписывались, контакты восстановились лишь с утверждением оттепели (ну а вся достаточно обширная их довоенная переписка погибла — Якобсон сжег все письма, когда бежал из Праги в 1939-м[1621], а Эренбург — в 1940-м перед переселением в советское посольство, когда гитлеровцы заняли Париж). Те пять якобсоновских посланий, которыми мы располагаем, относятся к последним годам их встреч (три из них — к 1967-му).
Начнем с письма Якобсона Савичам, написанного по возвращении из Москвы; оно на бланке Гарвардского университета, с датой 15 июля:
«Дорогие друзья, я все еще полон чудесных впечатлений от московской побывки. Радостно Вас было встретить. А старая моя приятельница в восторге от книг, рассказов, приветов[1622]. Надеюсь снова навестить Вас в недалеком будущем. Каждая строчка, открытка от Вас будет радостью. Так интересно читать всем нам, что пишешь и переводишь. Шли новые книжки. Я опять всецело погрузился в свою книгу „Звуки и значения“. Привет Любе и Эренбургу. Жму руку. Роман»[1623].
Вот большая фоторепродукция московского снимка, на котором три девочки и трое мальчиков (среди них узнаваемы маленький Рома Якобсон и сестрички Лиля и Эльза Каган, прославившиеся впоследствии под фамилиями соответственно Брик и Триоле; они сняты на фоне зеленых кустиков). На обороте написано: «Дорогому Илье с новогодними пожеланиями от Романа. 1.1.59»[1624].
Летом 1967 года Якобсон собирался прилететь в Москву по пути из Японии. Он размножил на ксероксе текст письма московским друзьям, а обращения и приписки сделал от руки:
«Дорогой Илья Григорьевич!
Летим с женой в Токио читать лекции, а оттуда прилетим в Москву 17-го августа в 16 час. 25 мин. самолетом Японских аэролиний № 441 и пробудем в Москве (отель Метрополь) до 24 августа.
Наш адрес: Tokyo Institute for Advanced Studies of Language, Koshin Building, 81 Ovada-cho, Shibuya-ku, Токио.
Радуемся предстоящей встрече.
Мечтаю посидеть, поговорить с Вами обоими.
На этом письме есть помета: 21.VII.67.
На следующий день в Калифорнии Якобсон узнал о смерти Овадия Савича; он послал телеграмму его вдове на московский адрес Богатырева: «Дорогая Аля, горюем с тобой. Когда приеду, расскажу тебе, как я любил, ценил Вадю. Роман»[1626].
Когда Якобсон приехал в Москву, он узнал, что Эренбург с тяжелейшим инфарктом лежит на даче в Новом Иерусалиме. А. Я. Савич вспоминала:
«Лето 1967 года. Эренбург смертельно болел. Роман Осипович приехал в СССР, рвался к Эренбургу, но его не пустили на дачу к И. Г. — 60 километров от Москвы слишком далеко для иностранцев, допустимый предел — 50. Вместе с П. Г. Богатыревым он пришел ко мне, потому что уже не было Овадия Герцовича, а дни Якобсона в Москве были сверхнасыщенными, его буквально рвали на части, — ну, а выносливость у него была не меньше, чем у И. Г.»[1627].
В сентябре 1967 года в Дубровнике Якобсон узнает о смерти Эренбурга. Вот его последнее письмо, отправленное 14 сентября 1967 года, оно не нуждается в комментариях:
«Дорогая, дорогая Люба,
мне страшно трудно писать Вам сейчас. С Вами обоими я был десятки лет несказанно тесно связан, и сейчас чувство жуткой неизбывной бреши оттесняет все остальное. Когда в конце августа я был в Москве, и Илья звал меня приехать, я знал — это значит проститься, и когда мне вдруг закрыли путь к нему, на меня легла тяжесть бессильной грусти. Сейчас так хотелось бы просто посидеть с Вами, Люба, рука в руку и глаза в глаза, помолчать вместе и вместе повспоминать. Так трудно о таких вещах говорить вдаль. И все думается, почему все встречи с Ильей последних лет были так отрывочны и обрывисты. Только задним числом я знал: столько надо было сказать друг другу. Столько мы умели когда-то друг другу сказать. Давайте пообещаем друг другу, Люба, когда будущим летом встретимся, это будет истинная, неподдельная встреча.
Горячо обнимаю
VII. Эренбург и Замятин[**]
(История контактов и взаимоотношений с финальной загадкой)
В двух важных для судьбы писателя Евгения Замятина документах — заявлении о выходе из Союза писателей (1929) и в письме Сталину (1931) — ссылки на Илью Эренбурга были достаточно значимыми. В написанных 30 лет спустя и подводящих итоги всей жизни мемуарах Эренбурга «Люди, годы, жизнь» имя Замятина фактически не встречается (всего два проходных упоминания на полторы тысячи страниц книги).
Тридцать лет — срок немалый для переоценок прошлого, но он не объясняет этого контраста: ощущение загадки остается.
Между тем сохранилось 26 писем Эренбурга в замятинском фонде ИМЛИ — основной свод документов к теме «Эренбург — Замятин». Они относятся к периоду 1923–1931 годов, но, по-видимому, не исчерпывают всех написанных Эренбургом Замятину писем. Ответные письма Замятина, увы, уничтожены никак не позже 1940 года, когда в Париже Эренбург уничтожил весь свой архив.
В том же 1940-м Эренбург привез из Парижа лишь часть своих книг, оставив остальные у знакомых, и после войны мало что смог вернуть: небольшая часть книг погибла во время войны, что-то пропало потом. В конце 1947 года Эренбург составил полный перечень своей московской библиотеки[1630], в котором значатся три книги Замятина: «Уездное» (1916), «Островитяне» (1922) и «Нечестивые рассказы» (1927), причем, судя по авторской помете в списке, последняя книга была с автографом Замятина. Однако когда я получил возможность ознакомиться с библиотекой Эренбурга, «Нечестивых рассказов», как и ряда других книг с автографами, в ней уже не было, так что содержание этой надписи Замятина, увы, неизвестно.
