Б. М. Сарнов писал об Эренбурге и раньше. Прежние раздумья он частью включил в эту жесткую книгу итогов. В романтической молодости он причислял Эренбурга к своим учителям. Однако природа его дара не признает пиетета, а в текстах — бывает, и деликатности. За клавиатурой компьютера Сарнов свободен и пишет, как считает нужным. Потому и в 2005 году его книги читают широко и не отрываясь.
«Случай Эренбурга» — не мемуары в чистом виде, все сугубо мемуарное собрано под заголовками «Вдруг вспомнилось». Иногда эти сюжеты уводят в сторону. Скажем, рассказы о приятелях — художнике Биргере (правда, цитаты из его записок автору необходимы), о физике «Шурике» Воронеле (в «Книге прощаний» С. Рассадина[957] прозрачно зашифрованный «Шурик» увиден иначе, что полезно корректирует Б. Сарнова), о критике Белинкове (похоже, сериал Сарнова возник не без впечатления от его работ) или о поэте Коржавине (он заявился к Эренбургу вместе с Л. Лазаревым и Б. Сарновым в их первый визит). Но в итоге все, что «вдруг вспомнилось», работает на «Случай».
Конечно, Сарнов пишет о книгах Эренбурга. Для читателей, их не знающих, глава «Тогда он все понимал» (о ранней прозе) — полезнейший ликбез. Рассуждения о книгах, написанных после 1934 года, кажутся высокомерными (исключение — военная публицистика). Б. Сарнов упрекает за экстремизм Н. Горбаневскую («Забыть их — и дело с концом!» — разделывается она с советскими авторами), но сам подчас перечеркивает и то, что перечеркивать не надо бы. Разумеется, Эренбург сочинил немало скороспелых, неглубоких книг (за них-то его и возвеличивала сервильная совкритика). Но, скажем, многие страницы «Падения Парижа», написанные с мопассановским блеском (оценка Евгения Петрова[958], а что значил для классиков одесской школы Мопассан — известно). Или хотя бы глава романа «Буря» о Бабьем Яре, написанная задолго до Гроссмана и А. Кузнецова, в сталинскую тьму? (Тут я должен привести телеграмму Ахматовой Эренбургу — «Поздравляю премией Радуюсь успеху „Бури“»[959] — и поймать Б. М. на слове, которым он заканчивает рецензируемый «Случай»: «Ахматова слов на ветер не бросала».) А «Перечитывая Чехова» или «Французские тетради» с «Уроками Стендаля», по которым ЦК, возмутившись, принял спецпостановление?[960]…
Когда-то в большой статье о мемуарах Эренбурга Сарнов прочувствованно приводил длинный дифирамб Н. Берберовой[961]. В «Случае» его нет, надо думать, не случайно… Монологиста Эренбурга его гости слушали, раскрыв рот. Потом, читая о том же в его мемуарах, сетовали: многое причесано. Письменная речь Эренбурга — ответственнее устной. Рассказывая в мемуарах о старом дипломате Сурице, он написал: «Я не пересказываю его историй о Сталине — они могут показаться разоблачениями, внешне расширить, а по существу сузить характер этой книги»[962]. Читать это тогда (еще в «Новом мире») было огорчительно. Но Эренбург писал книгу не о Сталине. Разобраться в отце народов так, чтобы написать о нем внятно, ему оказалось не под силу, и он в этом признался. И наоборот, он смог написать о М. Кольцове, потому что многое понял фактически, прочтя воспоминания Б. Ефимова.
Несовпадение устных и письменных мемуаров случается не всегда. Сравните горестно-деликатное описание С. Липкиным (уже в перестройку) ненужной ссоры Гроссмана с Эренбургом (Липкин — ее удрученный очевидец) с тем, как детально живописуется она со слов того же Липкина в «Случае». Конечно, общаясь с Эренбургом, Б. Сарнов неделикатности допустить не мог, ну а рецензируемый «Случай» Илья Григорьевич, понятно, уже не прочтет (представляю, что стало бы с Б. М., попадись Эренбургу на глаза хотя бы фразочки о Лизлотте Мэр…).
Метафора Пастернака о художнике («Ты вечности заложник у времени в плену») для Сарнова — критерий и анализа, и оргвыводов. Интертекстуально он связывает Пастернака с Л. Толстым, превращая метафору в непреложность: настоящий художник живет в вечности. Вынужденные оговорки, что само понятие вечности со временем упрощается, как и представление о пророческой миссии русского писателя, вызовут, надо думать, понимающую улыбку авторов XXI века…
Еще есть в книге ц. у. — Эренбургу. Например: «Сидел бы себе в Берлине, а потом в Париже — и никаких забот…». Как это Илье Григорьевичу не пришло в голову…
Кто-то назвал Сарнова королем цитат. И правда, пространные цитаты — визитная карточка его текстов и его стиля, проявление уникальной и точно работающей эрудиции. Книги Сарнова антологичны. Как протоколы небасманного суда, где все получают слово и все слова разбирают всерьез. Иных свидетелей, признаться, охота окоротить (скажем, хамская фраза «старый фокусник Илья» из очень давнего опуса Солженицына — она в «Случае» обсуждается, оспаривается, поминается снова, вполне по-русски: «не с потолка же»).
Давно уже сочинений об Эренбурге не бывает без еврейской темы; в книге Б. Сарнова она тоже есть и — существенна. Важнейший сюжет февраля 1953 года (сбор подписей знаменитых евреев под письмом в «Правду» и обращение Эренбурга к Сталину) изложен в «Случае» безупречно, и полемика писателя Сарнова с историком Костырченко (знатоком бумаг, но не воздуха эпохи) — абсолютно убедительна и строга.
А вот сюжет со статьей Эренбурга «По поводу одного письма» кажется несколько упрощенным из-за (представьте!) усекновения цитаты. Сообщение Маленкова Сталину (сентябрь 1948 года) Сарнов обрывает на фразе: «Эренбург согласился написать статью». Но здесь не точка, а запятая и за ней: «и высказался против того, чтобы статья вышла за несколькими подписями»[963]. Сталинский план коллективно подписанной статьи позволял переиначивать текст Эренбурга, втыкая любые пассажи, и от такого безнадежного варианта Эренбург, говоря со сталинскими сатрапами, решительно отказался. Он взял всю ответственность за текст на себя — перед историей, т. е. перед вечностью…
XX век завершился и поступает в ведение истории — события, продукция, лица. Кладовщики занимаются инвентаризацией, эксперты — расценками, судьи — приговорами. «Случаи» Б. Сарнова — отчеты по некоторым из дел департамента литературы. Критерием и анализа, и заключений в них избрана метафора Пастернака о художнике («Ты вечности заложник у времени в плену»). Критерий для советской эпохи строгий и не атеистический.
Срок подачи кассаций, похоже, не установлен.
Тут я вспомнил две крылатые фразы: «Платон мне друг, но…» (Это о Сарнове) и «Юпитер, ты сердишься…» (это уже обо мне). Они меня смущают.
3. «История сердцебиения» Ю. Щеглова[**]
На титульном листе книги Ю. Щеглова обозначен ее жанр: «Историко-филологический роман»[965], и он меня тоже смущает, тем более что автор признался: «Историю не по моему роману изучать. Мой роман — это история сердцебиения»[966].
Если это действительно роман, т. е. художественный вымысел, то писать на него рецензию я бы попросту не стал.
Ю. Щеглов, однако, заверил меня в личной беседе, что все написанное об Эренбурге в его «романе», включая томскую историю, — правда чистейшей воды. Только потому я взялся за рецензию и дальше буду из этого признания исходить.
В 1951 году студент Томского университета Юрий Варшавер, подружившись с однокурсницей Женей Сафроновой, узнал, что ее отец, в прошлом тоже студент Томского университета, познакомился в 1932 году с приехавшим в Томск писателем И. Г. Эренбургом и стал его гидом, а потом и прототипом главного героя его романа «День второй» Володи Сафонова[967]. Так в 1951 году в голове студента-филолога возникла сначала идея кандидатской диссертации о «Дне втором», а затем и идея книги на ту же тему. Времена стояли несладкие, но студент Юра уверенно внушал студентке Жене:
