А ровно через два года оказалось, что разговора не получается. Почему? — остается лишь гадать. Может быть, при контактах не только литературных, но и человеческих выявилось слишком заметное несовпадение натур. (Так было у И. Г., например, при встрече в Париже — после переписки и знакомства в Ленинграде — с М. Слонимским, писателем, конечно, куда менее значительным, который написал из Парижа К. Федину: «Эренбург милый, но мы с ним так не сошлись во вкусах, как нельзя больше»[1673].) Может быть, со временем прояснились важные политические или человеческие расхождения либо еще что-то. Говоря в первой части об эренбурговском замысле романа «День второй», мы цитировали письмо Замятина в Ленинград 1 августа 1932 года с юга Франции — он явно был в курсе планов эренбурговской поездки в Сибирь, но грустно-ироничный тон (и выражение «Анатоль Эренбург», и слова о том, что «каждому своя Ривьера») — говорит о внутреннем скепсисе. «В Париже, — рассказывает А. Я. Савич, — Замятин как-то быстро потерял себя. Он все писал и никак не мог дописать своего „Аттилу“. Все больше сближался с русскими эмигрантами, подружился с Юрием Анненковым. Мы виделись реже и реже»[1674]. Это свидетельство из окружения Эренбурга, а вот свидетельство совсем с «другого берега», оно дополняет картину — Н. Н. Берберова, знавшая Замятина в Петрограде начала 1920-х, вспоминая случайную встречу с ним в Париже (июль 1932 года), написала:
«Он ни с кем не знался, не считал себя эмигрантом и жил в надежде при первой возможности вернуться домой. Не думаю, чтобы он верил, что он доживет до такой возможности, но для него слишком страшно было окончательно от этой возможности отказаться <…>. Он был наигранно оптимистичен, говорил, что необходимо „переждать“, „сидеть тихо“, что некоторые животные и насекомые знают эту тактику: не бороться, а притаиться. Чтобы позже жить. <…> Я вдруг поняла, что жить ему нечем. Что писать ему не о чем и не для кого, что тех он ненавидит, а нас… немножко презирает. И я думала: если ты здесь, то скажи об этом громко, не так, что с тобой случилось, как тебя мучили, русского писателя, как тебя довели до отчаянья, и сделай открытый выбор. Нет, я это сказать не посмела: мне было жаль его. Доживай и молчи. Это было теперь его тактикой»[1675].
К сказанному, пожалуй, стоит добавить строки о Замятине Зинаиды Шаховской, эмигрантки совсем иной судьбы:
«Замятин был умен и, несмотря на свою уклончивость от сношений с эмигрантами, как-то очень быстро к нам приручился. <…> Такую энергию и трудоспособность я мало у кого встречала, так же как редко встречала среди русских такого всесторонне образованного человека»[1676].
Есть, не знаю насколько точное, свидетельство, что Замятин бывал в Париже на заседаниях Международного конгресса писателей в защиту культуры (июнь 1935 года)[1677], в подготовке которого важную роль сыграл Эренбург. Не очень надежный мемуарист, Ю. Анненков, пишет, что в дни конгресса катал по Парижу в своей машине Замятина с делегатом конгресса Б. Л. Пастернаком[1678]…
Когда в марте 1937 года Замятина хоронили в предместье Парижа Тие, Эренбург находился в Испании…
С тех пор имя Замятина не упоминается ни в переписке, ни в эссеистике Эренбурга, нет его и в мемуарных главах «Книги для взрослых» (1936). А два упоминания в мемуарах «Люди, годы, жизнь» — бессодержательны (в ремизовской главе Замятин и Щеголев названы в качестве кавалеров Обезвелволпала, а в главе о Тынянове, написанной по настоянию Каверина уже после завершения основного свода шести книг мемуаров, имя Замятина замыкает перечень прозаиков старшего поколения, которых знал Эренбург). Удивительно, пожалуй, даже не то, что Замятину не посвящена персональная глава, как Белому, Ремизову, А. Толстому или Тынянову, или хотя бы развернутый абзац, как Бунину или Пильняку, — удивительно то, что даже там, где речь идет явно о Замятине, Эренбург предпочитает безымянную форму (так, рассказывая о том, как ему были приятны хвалебные отзывы о «Хуренито», Эренбург вспоминает, что о его романе «одобрительно отозвались некоторые писатели Петрограда, которых я ценил»[1679], — но ведь это был прежде всего Замятин, поскольку отзывы Шкловского и особенно Тынянова были куда скромнее, критичнее, да и ценил этих писателей тогда Эренбург куда меньше).
Следует сразу сказать, что не имеет смысла искать причину такого умолчания в превентивной цензуре — портретные главы Эренбург посвящал и таким лицам, одно упоминание которых в сколько-нибудь положительном контексте в те годы казалось немыслимым, — Савинкову, А. Жиду, Ремизову, «троцкисту» Истрати, нереабилитированному Бухарину (эту главу так и не разрешили к печати), да и глава о Пастернаке была написана в пору, когда его имя в положительном контексте не проникало на страницы советских изданий, так что Эренбургу пришлось обращаться к Хрущеву за разрешением ее напечатать.
Точно так же ничего не объясняют предположения о возможной ссоре Эренбурга с Замятиным в Париже — очень резкие ссоры с Волошиным, А. Толстым или Пильняком не помешали Эренбургу доброжелательно о них написать, как и политические расхождения с А. Жидом или ссора и даже сцена с пощечиной от Бретона не помешали появлению их имен в мемуарах Эренбурга.
Здесь было что-то иное. Может быть, в чем-то напоминающее ситуацию с Л. Д. Троцким, у которого Эренбург жил в Вене в 1909 году, но, рассказывая об этом, не счел возможным назвать его имени[1680] (Троцкий Эренбургу по-человечески оказался не близок, но писать об этом в пору, когда имя всемирно знаменитого революционера было в СССР залито потоками грязи и клеветы, он не считал допустимым). Думаю, что в пору, когда книги Замятина были в СССР под строжайшим запретом, а само его имя значилось в списке злобных врагов страны, Эренбург не мог себе позволить повествование о нем в духе Н. Н. Берберовой (в человеческом, не идеологическом смысле), а написать о Замятине, обходя то не известное нам, что развело его с Е. И. с Париже[1681], Эренбург тоже не захотел — вот он и выбрал форму глухого умолчания.
VIII. Какие были надежды![**]
(Илья Эренбург — Николаю Тихонову: 1925–1939 и о Николае Тихонове: 1922–1967)
Кажется, что время жестоко к прошлому. Оно на самом деле всего лишь безжалостно. Жестоки люди, они же — сентиментальны, забывчивы, самоуверенны, непонятливы, изредка мудры.
Советское прошлое (в частности — литературное), выражаясь ненаучно, еще не устаканилось. В бранном хоре высказываний на его счет различимы и голоса апологетов, но о выверенности суждений говорить пока не приходится. Есть времена, которые выбирают, — таковы времена для изучения. Ожидать общественного умиротворения к нашему XX веку — дело долгое, можно не дождаться. Надеяться, публикуя новые материалы о недавнем, на внутренний отклик чувствующих отошедшую эпоху, — не совсем беспочвенно, хотя число нечувствующих (по незнанию или нежеланию) не уменьшается…
Только однажды я видел Эренбурга и Тихонова рядом — 4 сентября 1967 года, на Новодевичьем кладбище. Эренбург лежал в гробу, обитом положенным кумачом. Тихонов с лицом такого же цвета кратким словом закрывал траурный митинг[1683]. В этот момент милиция по настойчивой просьбе Слуцкого впустила группу молодежи, прорвавшуюся к воротам закрытого на «санитарный день» кладбища (многотысячная толпа пришедших проститься с писателем, прослоенная сомкнутыми военно-милицейскими цепями, заполняла огромное пространство перед Новодевичьим, оставаясь до окончания похорон оттиснутой от его ограды). На лице Тихонова, когда он увидел ринувшихся вперед молодых людей, запечатлелся испуг: сомнут еще…
