Эренбург старался уберечь свои корреспонденции от явной лжи — он был куда меньшим циником, чем Кольцов, который обязан был информировать читателей «Правды» об острых политических событиях с официальных советских позиций. Корреспонденту «Известий» не раз удавалось обойти молчанием то, о чем нельзя было написать без заведомой лжи…
Главным, что осталось в литературном наследии Эренбурга от Испанской войны, несомненно, является большой цикл его испанских стихов, написанных в Париже после пятнадцатилетнего перерыва, когда его отлучили от журналистики, продолжая платить зарплату — состояние его было подвешенным[2301]. Испанские стихи начали главный том его поэзии. Они написаны потому, что Эренбург почувствовал: сказать обо всем пережитом можно только в стихах… Упомянем еще напечатанный в Москве перевод изданной в Мадриде книжки стихов Пабло Неруды «Испания в сердце»[2302].
Поздравляя Илью Эренбурга с семидесятилетием и отправляя ему полученную из Испании бутылку мансанильи («немного солнца моей страны»), Долорес Ибаррури выразила пожелание «скорой встречи в освобожденной Испании»[2303]. Подобно тому, как в прощальном письме при ее отъезде из Москвы Эренбург написал: «Меня часто упрекали в пессимизме, но мне хочется Вам сказать, что, хотя я старше Вас, не расстаюсь с надеждой увидеть Вашу дорогую мне страну. Я не расстаюсь с надеждой увидеть Вас в Мадриде»[2304].
Всю оставшуюся жизнь Эренбург мечтал увидеть Испанию свободной от Франко и верил, что такое время придет. Оно и пришло, но Эренбурга уже не было с нами.
В знаменитых в 1960-е мемуарах «Люди, годы, жизнь» немало прочувствованных страниц посвящено Испании. Именно оттуда о многом и многом советские читатели узнали впервые. При том, что преодолеть цензурные запреты Эренбургу далеко не всегда удавалось, и он ограничивался тогда глухими намеками, а об ином подчас предпочитал промолчать…
VI. Два британских сюжета[**]
1. Господин Эренбург признает в Англии только трубки, газон и терьеров…
В 1943 году в Лондоне вышел в английском переводе том военных статей Ильи Эренбурга (в конце 1942-го англичане выпустили перевод его романа «Падение Парижа», ставший в Англии сенсацией, — его до сих пор отмечают английские справочники[2306]). Предисловие к лондонскому тому публицистики Эренбурга написал Джон Пристли. Впоследствии, в черную пору начала холодной войны, Пристли жесткой отповедью ответит на обращенный к нему и личный только по форме, сугубо пропагандистский призыв Эренбурга выступить против угрозы ядерной войны; писатели рассорятся, и в мемуарах «Люди, годы, жизнь» имени Пристли вы не встретите. Но в 1943-м, военном, году, когда мировой авторитет России, самоотверженно оплаченный кровью ее солдат, был в зените, Пристли считал необходимым сказать о несомненности тогдашнего эренбурговского слова:
«Это лучший из известных нам русских военных публицистов. Я бы хотел, чтобы и мы били врага так, как русские. Мне скажут, что у нас свои обычаи, своя официально-джентльменская гладенькая традиция. Но ей не под силу выразить чувства сражающегося народа — и сейчас самое время с ней распрощаться. Илья Эренбург с его неистовым стаккато рубленых фраз, острым умом и презрением показывает нам, как это делается»[2307].
Этими словами отмечен патетический пик взаимоотношения Англии с Ильей Эренбургом (в качестве знаковых можно было бы выбрать и другие события того времени, связанные с Эренбургом, — в Москве ему благодарно пожимал руку Уинстон Черчилль; Энтони Иден в дружеской беседе с некоторой грустью назвал его франкофилом; английский посол регулярно обсуждал с ним в своей резиденции текущие политические проблемы; наконец, в 1945 году в Лондоне вышли еще две книжки его антигерманских статей…). Но и в пору столь откровенного сближения посол Арчибальд Керр неизменно представлял Эренбурга своим соотечественникам словами: «А вот господин Эренбург, который признает в Англии только трубки, газон и терьеров». В мемуарах «Люди, годы, жизнь» рассказывается, что эта аттестация родилась после того, как на вопрос Керра: «Почему вы не любите англичан?» Эренбург запротестовал и шутя начал перечислять все, что ему нравится в Англии, — Хартию вольностей, пейзажи Тернера, зелень английских парков[2308].
Наверное все же, посол знал острую книжку Эренбурга «Англия», написанную еще в 1930 году. Тогда, путешествуя по Англии, Эренбург пришел к проницательному выводу:
Собакам и джентльменам здесь живется неплохо.
Это фраза из его письма, написанного 26 июля 1930 года в Ньюпорте (Уэльс) и отправленного в Ленинград Елизавете Полонской[2309]. Джентльмены, пожалуй, прежде не попадали в сферу внимания Эренбурга, а вот собак он любил всегда (сошлюсь на его афоризм: что такое собачья жизнь? — это когда нельзя завести собаку). Так что порядок слов в письме был естественным: эпатировать адресата Эренбург не предполагал. Впрочем, и контекст этой фразы содержателен: «В Англии все мало похоже на общечеловеческое, кое-что почтенно, кое-что противно. Страна невеселая, но, в общем, собакам и джентльменам здесь живется неплохо».
Веселым тогда не был весь охваченный кризисом западный мир, и Эренбург здесь говорит о другом. Он никогда не был англоманом, круг его английских друзей невелик и сложился только после Второй мировой войны; тогда он уже стал понимать английскую речь. Напомню статистику: среди 3500 имен, упоминаемых им в семи книгах «Люди, годы, жизнь», 474 француза, 161 немец, 117 испанцев, 114 итальянцев и только 85 англичан. Эти числа — представительны и красноречивы, они говорят и о широте интересов Эренбурга, и о его пристрастиях. Но, с другой стороны, много ли русских интеллигентов XX века упомянули бы столько англичан, рассказывая «о времени и о себе»?
Патриот своего века и потому поклонник нового в искусстве, Эренбург ценил больше всего поэзию и живопись (хотя, конечно, и прозу, и кинематограф, и фотографию); в этих областях его интерес вполне удовлетворялся создаваемым во Франции, в Италии, Испании, даже в Германии, но не в Англии. Он прочел «Улисса» в авторизованном французском переводе еще в 1920-е годы и был восхищен Джойсом, но Ирландия — не Англия, где, кстати сказать, Джойс долгое время был попросту запрещен. Он встречался с Голсуорси, Уэллсом, Хаксли, но их творчество не оказало на него влияния; был равнодушен к Честертону и не любил ни Киплинга, ни Уайльда; даже Шекспир, страшно сказать (в отличие от Данте, Сервантеса, Вийона и Хорхе Манрике), не слишком уж потрясал его, и, пожалуй, только Диккенсу он отдавал должное. Думаю, он не знал Элиота, а его отношение к Оруэллу остается неизвестным (книгу об Испании писавшего по-английски Кёстлера он прочел с интересом[2310]). Английская живопись, как и для многих, началась и кончилась для Эренбурга Тернером. Бриттен также не входил в область его душевных переживаний (тем более что меломаном Эренбург не был вообще). После этого угнетающего экскурса в словарь знаменитых английских имен может показаться удивительным, что в 1931 году вышла замечательно интересная книжка Эренбурга об Англии[2311] — итог его путешествия 1930 года.
Впрочем, впервые в Англии Эренбург оказался летом 1917 года[2312] — вследствие европейской войны путь из Парижа в революционный Петроград пролегал через Лондон и Шотландию, — но те несколько дней не оставили следа ни в сердце Эренбурга, ни в его архиве.