«Приходил Слуцкий. Он, как и Эренбург, не только не любит, но и попросту не понимает „Поэму без героя“ Ахматовой. „У Ахматовой, — говорит он, — вероятно, был ключ, а я, человек достаточно искушенный в поэзии, не смог его отыскать“. Меня поэма волнует — с каждым новым чтением больше. В чем же суть такого моего контакта с этими образами? Как всегда в искусстве — в ассоциациях. У Ахматовой трагедия несовпадения пластов образов Петербурга: судейкинского-сапуновского-блоковского-мейерхольдовского (доктор Д’Аппертуто). Со страшной ясностью военного трагического пейзажа и затем еще более ясной народной, почти частушечной простотой рассказа о „хождении под наганом“».
И еще один фрагмент большого сюжета «Слуцкий — Эренбург» — он связан с именем Иосифа Бродского. Так, покойный А. Я. Сергеев, вспоминая Бродского в 1960-е годы и его частые наезды в Москву, писал:
«С одной стороны, Иосифа влекла литературная Москва, с другой — он не интересовался ни маститыми, ни эстрадными шестидесятниками, ни союзписательскими новичками, ни андеграундом. Не был читателем ни журнальной прозы, ни поэзии. Максимально официальный писатель, к которому заходил Иосиф, был Эренбург, „ребе“. Наиболее продвинутые из союзписательских литераторов любопытствовали насчет Иосифа. У тогдашнего Слуцкого была широта и желание что-нибудь тебе дать. Иосифу он понравился: „Добрый Бора, Бора, Борух“. Самойлов, который ненавидел все неэпигонские стихи, стал целоваться с Иосифом: за Иосифом стояла Анна Андреевна…»[1881].
Надо думать, что познакомил Бродского с Эренбургом именно Слуцкий — в качестве подтверждения приведем письмо, которое, несомненно, относится к самому началу знакомства:
«Уважаемый Илья Григорьевич,
Здесь девять стихотворений. Два или три из них Вам, вероятно, показывал Борис Абрамович.
Прошу Вас, если это не слишком трудно, сообщить мне, в какой мере возможно или невозможно сделать с ними что-либо положительное.
Иосиф Бродский. Ленинград. 7.VI.60»
[1882].
Эренбург в то время (имея в виду враждебное отношение к нему аппарата ЦК КПСС) уже не имел никаких реальных возможностей помогать молодым по части публикаций, и потому никакого практического сюжета здесь не возникло. Он мог только сказать о своем личном впечатлении от прочитанных стихов, но применительно к Бродскому никакими сведениями на сей счет мы не располагаем. Только — свидетельством А. Я. Сергеева, который, как мы видели, подтверждает личные встречи Бродского и Эренбурга после 1960 года, и закавыченное им и характерное слово «ребе» говорит об очевидной доброжелательности Бродского в адрес Эренбурга.
На этом поставим точку.
X. Илья Эренбург и советские диссиденты
(Андрей Синявский и другие)
Здесь речь пойдет о времени после свержения Н. С. Хрущева в октябре 1964 года, т. е. преимущественно о 1965 и 1966 годах, когда движение советских диссидентов (инакомыслящих) еще только зарождалось, и о его предыстории…
1. От еретика к правозащитнику
Участником диссидентского движения в СССР писатель Илья Эренбург не был. Однако даже при беглом взгляде на всю его жизнь заметно, что значительную ее часть он реально оказывался в положении инакомыслящего по отношению к общепринятым в окружавшей его среде взглядам. В самом деле, таково было его положение юного большевика (1905–1908) в царской России, в 1909 году — юного политэмигранта в группе содействия РСДРП(б) в Париже, в 1917–1918 годах — независимого публициста и поэта «Молитвы о России» в большевистской Москве, в 1920 году — поэта «Раздумий» в «белом» Крыму, в 1921–1940 годах — писателя с советским паспортом в среде русской эмиграции в Берлине и в Париже. Отметим, что его книги двадцатых годов, об авторе которых Е. И. Замятин сказал, что он «еретик настоящий»[1883], печатались за границей; а в СССР — не все, но всегда с трудом, да и нередко с купюрами. Вообще Эренбург лично во все его наезды в СССР начиная с 1924 года воспринимался в лучшем случае как «сочувствующий парижанин» или объявлен был «правым попутчиком». Все это не помешало ему, осевшему в СССР лишь с 1940 года, стать в Отечественную войну 1941–1945 годов главным и, без преувеличения, всенародно любимым публицистом. В послевоенные сталинские годы все в СССР было сковано страхом и топор висел над каждым, да и в хрущевскую оттепель Эренбургу случалось оказываться в опале, и в аппарате ЦК КПСС число его врагов и противников до конца дней писателя не уменьшалось. Однако беспартийному Илье Эренбургу неизменно дозволялась роль активного участника созданных советскими инстанциями международных общественных организаций, что предполагало его регулярные (и столь значимые для него) зарубежные поездки.
К «диссидентству» в 1965–1966 годах относили на Западе писателей, тайно печатающихся за рубежом (А. Синявский и Ю. Даниэль), распространителей информации о нарушении прав человека в стране (А. Гинзбург и генерал П. Григоренко) или о сталинских репрессиях (П. Якир и А. Антонов-Овсеенко).
Эренбург ни тем, ни другим специально не занимался, но на страницах его мемуаров пристальная цензура находила массу нежелательной для оглашения информации (купировать ее удавалось не всегда — из-за упорного, изощренного сопротивления автора). Что же касается самиздата, то Эренбург с его материалами подчас знакомился в Москве, но предпочитал «тамиздат» во время зарубежных поездок[1884]. С 1933 года, продолжая жить в Париже и оставаясь беспартийным писателем, Эренбург отказался от печатания за границей своих книг до их выхода в СССР (прежде он делал это постоянно, помогая и другим в этом). Так, в 1921 году он вывез из Москвы много текстов знакомых литераторов и напечатал их в Берлине (либо вернул авторам, приехавшим следом за ним, как было с рукописью Цветаевой «Лебединый стан»), а в 1920-х помогал Замятину напечатать запрещенный в СССР роман «Мы» и устраивал на Западе переводы его книг… Не позволяя себе этого после 1933 года[1885], Эренбург, однако, не выступал с осуждением тех советских писателей, чьи книги появлялись в «тамиздате».
Правозащитная деятельность с середины 60-х годов стала в СССР одним из главных проявлений «инакомыслия». У Эренбурга, однако, опыт такой работы был давним, разнообразным и абсолютно легальным. Его можно возвести уже к марту 1945 года, когда вместе с С. Я. Маршаком и Н. С. Тихоновым он подписал письмо Л. П. Берии с просьбой о помощи освободившемуся из заключения поэту Н. А. Заболоцкому вернуться в Ленинград. Или отсчитывать его с 1950 года, когда по указанию Сталина Эренбург стал депутатом Верховного Совета СССР[1886]. Но регулярной его правозащитная деятельность стала с весны 1953 года, точнее, с 18 мая — с обращения к новому председателю Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилову[1887] в связи с письмом от дочери немца-переселенца, сосланного с начала войны в Сибирь. Она написала, что и во все послевоенные годы положение депортированных немцев и их семей остается столь же бесправным, как в военное время[1888]. 26 мая текст ее письма, полученный от Эренбурга, Ворошилов разослал всем членам Политбюро, а уже 27 мая получил в ответ Записку Берии о том, как решить проблемы депортированных немцев. Хотя автора этой Записки вскоре самого арестовали, правительство приняло через год, 5 июля 1954 года, постановление, облегчавшее положение сосланных немцев.
