Как это начинается Очертанья машины неотразимы. Остальное — не очень обычно для глаза: подъезжает к школе в роскошном ЗИМе ученица второго класса. И хотя это дико, хоть в это не верится, но она, на землю ступив едва, говорит шоферу, хлопая дверцей: «Машину подашь в два». И шофер, здоровенный дядя, уезжает, сумрачно глядя… Тане только девять, Таня утром встанет, Тане можно делать все, что хочет Таня. Озорные ямочки на щечках «ангелочка». Танечка у мамочки единственная дочка. Потому так рьяно и с таким стараньем мама постоянно жизни учит Таню. Как только «крошка» шагнет до дверей, читает нотацию мать: «Твой папа начальник — и в нашем дворе не с кем тебе играть». Танечка маме верит и не подходит к двери. Семейство частенько в панике: «Тане конфеток хочется! Танечка хочет баиньки…» Я знаю, чем это кончится. С каждым днем она будет в капризах упрямей, будет наглой и злой, и, в конце концов, очень стареньким, милым папе и маме откровенно плюнет в лицо. А они будут ахать: откуда такое? Вспоминать, какой она нежной была, говорить, что ребенка испортили в школе, что общественность вовремя не помогла, говорить о Танюше без прежнего шика, причитать над случившимся долго и слезно… Дорогие родители, а ведь не поздно исправить ошибку! Если вам ребенок единственный мил, если вам судьба дорога его, распахните для девочки окна в мир, о котором не знает она ничего. Ведь потом она детства уже не вернет, — не умеющей жить не помогут слова, — вас и вашу слепую любовь проклянет! И по-моему, будет права. «Испытание» 1956
Утро Есть граница между ночью и утром, между тьмою и зыбким рассветом, между призрачной тишью и мудрым ветром… Вот осиновый лист трясется, до прожилок за ночь промокнув. Ждет, когда появится солнце… В доме стали заметней окна. Спит, раскинув улицы, город, все в нем — от проводов антенных до замков, до афиш на стенах, — все полно ожиданием: скоро, скоро! скоро!! — вы слышите? — скоро птицы грянут звонким обвалом, растворятся, сгинут туманы… Темнота заползает в подвалы, в подворотни, в пустые карманы, наклоняется над часами, смотрит выцветшими глазами (ей уже не поможет это), — и она говорит голосами тех, кто не переносит света. Говорит спокойно вначале, а потом клокоча от гнева: – Люди! Что ж это?! Ведь при мне вы тоже кое-что различали. Шли, с моею правдой не ссорясь, хоть и медленно, да осторожно… Я темней становилась нарочно, чтобы вас не мучила совесть, чтобы вы не видели грязи, чтобы вы себя не корили… Разве было плохо вам? Разве вы об этом тогда говорили? Разве вы тогда понимали в беспокойных красках рассвета? Вы за солнце луну принимали. Разве я виновата в этом? Ночь, молчи! Все равно не перекричать разрастающейся вполнеба зари. Замолчи! Будет утро тебе отвечать. Будет утро с тобой говорить. Ты себя оставь для своих льстецов, а с такими советами к нам не лезь — человек погибает в конце концов, если он скрывает свою болезнь. …Мы хотим оглядеться и вспомнить теперь тех, кто песен своих не допел до утра… Говоришь, что грязь не видна при тебе? Мы хотим ее видеть! Ты слышишь? Пора знать, в каких притаилась она углах, в искаженные лица врагов взглянуть, чтобы руки скрутить им! Чтоб шеи свернуть! …Зазвенели будильники на столах. А за ними нехотя, как всегда, коридор наполняется скрипом дверей, в трубах с клекотом гулким проснулась вода. С добрым утром! Ты спишь еще? Встань скорей! Ты сегодня веселое платье надень. Встань! Я птицам петь для тебя велю, Начинается день. Начинается день! Я люблю это время. Я жизнь люблю! |
