Нелетная погода Нет погоды над Диксоном. Есть метель. Ветер есть. И снег. А погоды нет. Нет погоды над Диксоном третий день. Третий день подряд мы встречаем рассвет не в полете, который нам по душе, не у солнца, слепящего яростно, а в гостинице. На втором этаже. Надоевшей. Осточертевшей уже. Там, где койки стоят в два яруса. Там, где тихий бортштурман Леша снисходительно, полулежа, на гитаре играет, глядя в окно, вальс задумчивый «Домино». Там, где бродят летчики по этажу, там, где я тебе это письмо пишу, там, где без рассуждений почти с утра, — за три дня, наверно, в десятый раз, — начинается «северная» игра — преферанс. Там, где дни друг на друга похожи, там, где нам ни о чем не спорится… Ждем погоды мы. Ждем в прихожей Северного полюса. Третий день погоды над Диксоном нет. Третий день. А кажется: двадцать лет! Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать, двадцать лет, как забыли мы слово: «летать»! И обидно. И некого вроде винить. Телефон в коридоре опять звонит. Вновь синоптики, самым святым клянясь, обещают на завтра вылет для нас. И опять, как в насмешку, приходит с утра завтра, слишком похожее на вчера. Улететь — дело очень нелегкое, потому что погода — нелетная. …Самолеты охране поручены. Самолеты к земле прикручены, будто очень опасные звери они, будто вышли уже из доверья они. Будто могут плюнуть они на людей — на пилотов, механиков и радистов. И туда, где солнце. Сквозь тучи. Над Диксоном третий день погоды нет. Третий день. Рисковать приказами запрещено. Тихий штурман Леша глядит в окно. Тихий штурман наигрывает «Домино». Улететь нельзя все равно ни намеренно, ни случайно, ни начальникам, ни отчаянным — никому. К вопросу о полярных «волках»
Он в комнату ввалился с тяжелым рюкзаком. Дышал он в наши лица медовым табаком. Он улыбался пьяненько: «Живем, брат, ничего!..» Висел значок полярника на кителе его. Рассказывал про то, как, дороги не пробив, застрял корабль в протоках разлившейся Оби, как он случайно спасся у Каменных Дверей и кончились запасы подмокших сухарей. Как он осилил ветер, как он жилье нашел и как убил медведя охотничьим ножом. Об этом мы, наверно, не знали ни черта… Но были мы уверены, что нам он — не чета. Посасывая трубку, чтоб убедить верней, показывал он руку и сизый шрам на ней. Учил, как надо табаком делиться без обид, как надо пить одним глотком неразведенный спирт. Слова звучали веско, — солидные слова: – Мне Арктика известна до тонкостей, братва… И вот теперь внезапно, — хоть я и сам не рад, — я должен ехать завтра по делу в Ленинград. Но тут Сережа Братников прервал его: – Шалишь! Да ты ж неделю в Арктике. О чем ты говоришь?! Чего за рюмку прячешься? Иль не узнал меня? Ведь ты в конторе плачешься уже четыре дня… Бежишь отсюда? Ладно, катись — переживем! Таких, как ты, обратно — умри, — не позовем! Беги, другим рассказывай, другим втирай очки. Валяй, в Крыму показывай полярные значки! Не надо делать драмы, с нами – не дури… Ответь мне лучше прямо: струсил? Говори!.. И тот пошел, поехал: мол, начал вдруг болеть… Мол, надо ж человека когда-нибудь жалеть… Приехал необдуманно… Почти что без вещей… А тут метели дунули… И нелегко… Вообще… Мол, хоть и не партийный, но знаю, что к чему… И ежели противно здоровью моему… Культурный, мол, не просто… В отличье от других… Ему сказали: – Брось ты! Видали мы таких! …И тем же самым вечером морозною порой из-за стола развенчанным поднялся наш «герой». Он трубкой не попыхивал и не смотрел на нас, — батон в рюкзак запихивал, наверно, в пятый раз. Сказал перед уходом, к нам обернувшись вдруг: – Сдыхайте, коль охота. А я махну на юг! Наплачетесь — попомните… Дверь щелкнула замком… И долго пахло в комнате прогорклым табаком. |
