На Дрейфующем проспекте ты живешь… Мне гидролог говорит: – Смотри! Глубина сто девяносто три! — Ох, и надоела мне одна не меняющаяся глубина!.. В этом деле я не новичок, но волнение мое пойми — надо двигаться вперед, а мы крутимся на месте, как волчок. Две недели, с самых холодов путь такой — ни сердцу, ни уму… Кто заведует движеньем льдов? Все остановил он почему? Может, по ошибке, не со зла? Может, мысль к нему в башку пришла, что, мол, при дальнейшем продвижении расползется все сооружение? С выводом он явно поспешил — восхитился нами и решил пожалеть, отправить на покой. Не желаю жалости такой! Не желаю, обретя уют, слушать, как о нас передают: «Люди вдохновенного труда!» Понимаешь, мне обидно все ж… Я гидрологу сказал тогда: – На Дрейфующем проспекте ты живешь. Ты же знал, что дрейф не будет плавным, знал, что дело тут дойдет до драки, потому что в человечьи планы вносит Арктика свои поправки, то смиряясь, то вдруг сатанея так, что не подымешь головы… Ты же сам учил меня, что с нею надо разговаривать на «вы». Арктика пронизывает шубы яростным дыханием морозов. Арктика показывает зубы ветром исковерканных торосов. Может, ей, старухе, и охота насовсем с людьми переругаться, сделать так, чтоб наши пароходы никогда не знали навигаций, чтобы самолеты не летали, чтоб о полюсе мы не мечтали, сжатые рукою ледяною… Снова стать неведомой страною, сделать так, чтоб мы ее боялись. Слишком велика людская ярость! Слишком многих мы недосчитались! Слишком многие лежать остались, за победу заплатив собою… В эти разметнувшиеся шири слишком много мы труда вложили, чтоб отдать все то, что взято с бою! Невозможно изменить законы, к прошлому вернуться хоть на месяц. Ну, а то, что кружимся на месте, так ведь это, может, для разгона… Подъем флага
Флаг поднимался медленно и верно. И знал, что взгляды всех сейчас — на нем! Он наши лица осветил мгновенно земным огнем. Трепещущим огнем. Он сразу же метели стал перечить. Молчал. (А нам казалось, что – звенит!) Он, складки распрямляя, будто плечи, над нашей головой всходил в зенит… Стояли мы, немея от восторга, смотрели, как он бьется на ветру. И было ясно: флаг сюда — надолго! Ему такое место — по нутру!.. И знали мы: среди торосов грузных у флага будет каждый на виду. Он не потерпит шкурников и трусов, поможет, если попадешь в беду. Не сдаст, не упадет и не остынет, бунтующий, разлившийся в глазах. …Ну, вот и все. Конец тебе, пустыня! Конец тебе, безмолвье! Грянул залп. «Восемьдесят восемь» Сочетание ««88-С» по коду радистов означает «целую». Понимаешь, трудно говорить мне с тобой: в целом городе у вас — ни снежинки. В белых фартучках школьницы идут гурьбой, и цветы продаются на Дзержинке. Там у вас – деревья в листве… А у нас, — за версту, наверное, слышно, — будто кожа новая, поскрипывает наст, а в субботу будет кросс лыжный… Письма очень долго идут. Не сердись. Почту обвинять не годится… Рассказали мне: жил один влюбленный радист до войны на острове Диксон. Рассказали мне: был он не слишком смел и любви привык сторониться. А когда пришла она, никак не умел с девушкой-радисткой объясниться… Но однажды в вихре приказов и смет, график передачи ломая, выбил он: «ЦЕЛУЮ!» И принял в ответ: «Что передаешь? Не понимаю…» Предпоследним словом себя обозвав, парень объясненья не бросил. Поцелуй восьмерками зашифровав, он отстукал «ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!» Разговор дальнейший был полон огня: «Милая, пойми человека! «Восемьдесят восемь!» Как слышно меня? «Восемьдесят восемь!» Проверка». Он выстукивал восьмерки упорно и зло. Днем и ночью. В зиму и в осень. Он выстукивал, пока в ответ не пришло: «Понимаю, восемьдесят восемь!..» Я не знаю, может, все было не так. Может — более обыденно пресно… Только верю твердо: жил такой чудак! Мне в другое верить неинтересно… Вот и я молчание не в силах терпеть! И в холодную небесную просинь сердцем выстукиваю тебе: «Милая! Восемьдесят восемь!..» Слышишь? Эту цифру я молнией шлю. Мчать ей через горы и реки… Восемьдесят восемь! Очень люблю. Восемьдесят восемь! Навеки. |
