«– Почем фунт лиха?..» – Почем фунт лиха? – Не торгую лихом. Дверь в детство открывается со скрипом. В который раз мне память подсказала пустынную дорогу до базара. А на базаре шла торговля лихом! Оно в те годы называлось жмыхом. Сырыми отрубями называлось и очередью длинной извивалось. Оно просило сумрачно и сонно: – Куплю буханку за четыре сотни… – Меняю сапоги на поллитровку… Оно шагами мерило дорогу. В дома входило, улиц не покинув, то строчкою: «Оставлен город Киев…» То слишком ясной, слишком неподробной казенною бумагой похоронной. И песни вдовьи начинались тихо: «Ой, горюшко!.. Ой, лишенько!.. Ой, лихо!..» Глазами мудрецов смотрели дети. Продать все это? За какие деньги? Кто их чеканит? Из чего чеканит? Кто радости от горя отсекает?.. Да, люди забывают о потерях. Обманы терпят. И обиды терпят. Да, пламя гаснет. Стоны затихают. И даже вдовьи слезы высыхают. И снова людям новый век отпущен. Но память возвращается к живущим. Приходит память, чтобы многократно перехлестнуть календари обратно. Она в ночи плывет над головами и говорит неслышными словами о времени суровом и великом. Я помню все. Я не торгую лихом. «Голос начищенной меди…» Голос начищенной меди, ты в детство зовешь меня. Туда, где сады соседей обшаривала ребятня. Туда, где, от пыли желт, полк через город шел. А мы, уяснив для себя значение этого факта, от зависти черной сопя, смотрели на музыкантов. Они нам казались богами, поющими песню свою. Ничуть они нас не ругали. И мы, торопясь, подбегали к последнему в этом строю. Шагал он особенно веско, хоть был без особых примет. К себе прижимал, как невесту, рокочущий инструмент. И шли мы, шеренгой равняясь, сквозь город — до самых казарм. И солнцем до слез наполнялись распахнутые глаза… А после немало отметин на сердце оставили дни… Под голос начищенной меди товарищей я хоронил. Звенящий решительный голос в теплушки с перрона проник. Стояли любимые, сгорбясь. А мы уезжали от них… Никто нам, товарищ, не скажет, что нас обделила судьба… Но если над миром однажды тревожно зальется труба… Сквозь ураганный ветер, по ноздреватому льду я за тобой пойду, голос начищенной меди! Следы
Я люблю, когда над городом — снег, неуверенно кружащийся, ничей. Неживой, мохнатый, медленный снег одевает в горностаи москвичей. В горностаевом пальто идет студент. В горностаи постовой разодет… Я люблю смотреть на белую рябь. Фонари плывут над улицей — горят. Как наполненные пламенем ноли, по-домашнему горят фонари. Пухлый снег идет, и я за ним бегу. Снег запутался в сплетенье кустов… На снегу, на очень тихом снегу — восклицательные знаки следов! Города Города, начинающиеся с вокзалов… Есть у каждого города возраст и голос. Есть одежда своя. И особенный запах. И лицо. И не сразу понятная гордость… Города, города! Сколько было вас — разных?! Деревянные, каменные, глинобитные, будто гвозди, в промерзшую землю забитые, города, где любовь, и работа. И праздник… Сколько раз, города, вы бежали навстречу, задирая над нами кулаки семафоров?.. Становился все ближе, различался все резче и домов и заборов запутанный ворох… Города, озорные и полные грусти… Сколько раз к запыленным вагонам несли вы папиросы и яблоки, рыбу и грузди, крутобокие дыни, размякшие сливы! Пиво в кружках тяжелых и пиво навынос… …А вокзал, как пальто для мальчишки, — на вырост! Так и кажется: он из грядущего года, из грядущего года, не от этого города.. Отправленье. Под самые тучи запущен паровозный гудок. И, рванувшись на запад, остаются в прошлом, остаются в будущем города, начинающиеся с вокзалов… |
