Так я летела в загадочный город Амстердам и занималась на глазах у порхающих мимо стюардесс злостным садо-мазохизмом, травя душу воспоминаниями, терзая память какими-то малозначительными штрихами и деталями, от которых — нервы, должно быть! — почему-то слабели ноги, и ныло в груди, и хотелось реветь в подушку, но подушки, конечно, не было, а был только колючий и холодный KLM-овский плед…

Я знаю наверняка: никогда не родится художник или скульптор, способный воплотить в глине или на холсте душу женщины, в которую от всей души наплевало нечто в брюках, пиджаке и с пластмассовой расческой в нагрудном кармане. Нечто, в которое ее угораздило влюбиться на свою голову. Потому что этого нельзя выразить. Потому что никакие, даже самые великие мастера, никакие Брейгели и Босхи, Малевичи и Кандинские не способны передать эти бабские нюансы, в которых нет и квадратного сантиметра пустующей площади для размещения логики и рассудка, в которых бушует и неистовствует такой эмоциональный и психологический бедлам, такая дикая какофония рыданий, истерического смеха и звериных воплей, что, попади туда каким-то невероятным образом мужчина, он упал бы замертво, оглушенный и ослепленный, и только тогда, может, понял бы, что значит быть заживо погребенным в душе раненной предательством женщины…

Мой попутчик вдруг проснулся, очень смешно захлопал ресницами и недоуменно уставился на меня:

— Что-то случилось? А?..

— А как же! — мне доставляло какое-то болезненное удовольствие наблюдать за постепенным превращением еще вчера самоуверенного начальника, баловня баб и любимчика больших боссов в стандартного советского обывателя средней руки, без заслуживающих серьезного внимания зарплаты, претензий и вопросов к высшему звену — немного встревоженного, немного напуганного, а, главное, утратившего уверенность в устойчивости окружающего мира. — Ты должен привыкнуть, дорогой мой, что отныне с тобой будет постоянно что-нибудь случаться. Ты знаешь: очень увлекательный процесс, я поняла это совсем недавно. Ну, скажи, что хорошего — на пятилетку вперед знать свое будущее? Скука же смертная! Все расписано, все известно, все запланировано и внесено в соответствующий реестр. Лучший пионер дружины — «Артек» — комсорг школы — стажер в «молодежке» — инструктор райкома комсомола — слушатель ВПШ — замредактора — аспирант — редактор — член бюро ЦК ВЛКСМ… Ну, постарался б еще немного — перевели бы в какой-нибудь отдел ЦК КПСС или выдвинули в «Правду» на должность завотделом… А сколько ж это людей заложить надо! Скольких оболгать, предать, скомпрометировать? Скольких прижать, скольким не дать обойти себя на повороте? О скольких сообщить куда нужно, проинформировать кого положено, просигнализировать кому следует?.. И чего ради, милый? За две загранкомандировки в год? За сырокопченую колбасу и сыр «Виола» из распределителя? За удостоверение с золотыми буквами, которое, собственно, и предъявлять некому? За четырнадцатичасовые бдения в изолированном служебном кабинете и ежесуточную информацию на кухне от раскормленной супруги о поведении детей, устройстве родственников и продвижении очереди на две путевки в Карловы Вары?..

— Я никогда не думал, что в тебе скопилось столько злости, — тихо сказал он.

— Я тоже.

— Впрочем, я догадываюсь, как много выпало на твою долю, и потому прощаю тебя…

— Мне не нужно твоего прощения, дурак! — ярость внезапно обожгла меня изнутри, словно стакан водки, хлопнутый с горя. Или мне только казалось, что внезапно, а на самом деле она копилась уже давно, с той минуты, когда этот поганец с невинным выражением лица приложил круглую печать к моему командировочному удостоверению. Я схватила его за гладкие благоухающие щеки и резко повернула к себе: — Это я прощаю тебя! Хотя, видит Бог, таких нельзя прощать! И, извини, я больше всего на свете хотела бы не видеть тебя в этом самолете, в этой поездке, рядом с собой, в радиусе тысячи километров от себя!.. Понимаешь, ты, штампик об уплате членских взносов?

Он молча кивнул.

— Ты не нужен мне, друг интимный и отставной.

Ни в какой ипостаси не нужен. Ты не защита, ты не привязанность, ты не предмет эротических фантазий одинокой женщины, ты даже не повод для выпендриваний перед завистливыми подругами. Ты — классическая обуза! Вроде мужа-пьяницы, у которого привязанность к супруге выражается только в том, что блюет он исключительно в собственной спальне. И мне тебя очень жаль…

— Ты ненавидишь меня, да?

— Я ненавижу себя, идиот! Неужели ты еще глупее, чем я думала?

— Произойдет что-то страшное, Валя?.. — он спросил так, словно я была закаленной в таборных кибитках гадалкой с парализованными ногами и мистическим даром предвидения, а он — заурядным растратчиком, раскупоривающим дрожащими от страха руками последнюю банку черной икры перед неизбежной ревизией.

До меня дошло, наконец, что он просто не слышал моих оскорблений, не понимал моих укоров, не чувствовал моей боли. Вернее, слышал, понимал, чувствовал, но только то, что хоть в какой-то степени могло прояснить ЕГО ближайшее будущее, отвести сгущавшиеся над ЕГО драгоценной головой тучи, отодвинуть надвигавшуюся НА НЕГО беду, которую он предощущал своим острым собачьим инстинктом чиновника…

Этот приятно пахнущий человек в модном костюме продолжал убивать меня. Глядя в его затравленные глаза, я словно падала в бездонную пропасть. Моментами чувствовала, что вот оно, страшное дно, о которое я разобьюсь — и исчезну наконец, перестану страдать, забудусь беспробудным сном честно отмучившейся идиотки… Я собиралась в комок мускулов и нервов, подтягивала колени к подбородку, прятала, как черепаха, голову в плечи и настраивалась на мгновенную смерть, однако предчувствие в который раз обманывало, и я продолжала падать, падать, падать, теряя последние крохи надежды на то, что у этой пропасти отчаяния и тоскливой безнадеги есть дно…

— Да, дорогой, произойдет нечто страшное… — я сделала паузу, глядя, как бледнеет его холеное лицо и заостряются тонкие, почти девичьи черты, как совсем мелко, словно соль, рассыпанная к неминуемой ссоре, дрожит его подбородок, и тихо вздохнула. — Страшнее не придумаешь: мне предстоит терпеть твое общество еще пару дней. Но это уже — в последний раз, счастье мое…

30 декабря 1977 года

Очередная встреча была назначена в центральном павильоне музея восковых фигур — там, где экспонировалась знаменитая композиция «Карусель смерти».

Юджин, появившийся в музее за две минуты до назначенного времени, с интересом смотрел, как под заунывную мелодию шарманки вращается пестро украшенная и расцвеченная китайскими фонариками балаганная карусель. На разрисованных лошадках с гривами-мочалками сидели в непринужденных позах, словно живые люди, восковые манекены Дженис Джоплин, Джона Кемпбелла, Джимми Хендрикса. Эти кумиры ушли в мир иной исключительно потому, что рамки жизни оказались для них слишком тесными… Юджин поежился.

— Веселое местечко, не правда ли?.. — Мишин, по своему обыкновению, возник за его спиной неслышно, словно материализовавшись в воздухе.

— Я знаю и повеселее, — ответил Юджин не оборачиваясь.

— Арлингтонское кладбище?

— А вы там были?

— Разве я спрашиваю, где были вы?

— Простите… — Юджин направился к следующему павильону.

— У меня есть две новости… — Витяня шел чуть сзади и беззаботно, на манер праздного туриста, вертел головой по сторонам. — Хорошая и плохая. С какой начнем?

— Начнем с виски. Если, конечно, не возражаете.

— А еще говорят, что алкоголизм — национальный недуг русских, — проворчал себе под нос Мишин и двинулся вслед за американцем…

Не торопясь, Юджин проследовал в соседний павильон, где в лучах кроваво-багрового света коварная Шарлотта Корде, склонившись над ванной, вонзала нож в широкую грудь доверчивого Жан-Поля Марата, после чего свернул в уютный бар, казавшийся единственным обитаемым островом в этом мрачном архипелаге призраков и теней.