Три рослые молчаливые девахи, широкозадые и голубоглазые, что выдавало в них еще не окончательно подверженную алкогольной дегенерации «деревенскую косточку», работали молча, сосредоточенно и споро. Все мои попытки завязать хоть какую-то беседу наталкивались на односложные «ну», «ага» и «не-а!»

Справившись с кофточкой, старшая потянулась к застежке моего лифчика. Естественное желание протестовать растворилось где-то внутри меня сразу после того, как я взглянула в ее голубовато-красные — цвета замороженного бройлерного цыпленка — глаза. Сцепив зубы, чуть вздрагивая от напряжения, я наблюдала за тем, как старшая вьетконговка из КГБ отработанным движением сдернула с меня лифчик и оставила голой по пояс.

— Прошу, Валентина Васильевна, — тоном приказа произнесла она и кивнула на кровать. — Располагайтесь!

На всякий случай я решила не откликаться на это предложение и осталась в кресле.

— У нас мало времени! — нетерпеливо сказала старшая. — Велено же вам — располагайтесь!

Я молча подошла к кровати.

— Ложитесь!

— Зачем?

— Как зачем? — вскинула выщипанные бровки старшая. — Чтобы мы могли все сделать, вы должны лечь.

— А что вы собираетесь делать? — простодушно спросила я.

— Работать! — я отчетливо услышала восклицательный знак.

— Если вы, девушки, намерены провести криминальный аборт, то вам надо проконсультироваться с гинекологом из моей поликлиники…

Шутка получилась вяловатой. «Девушки» и бровью не повели. Дальнейшее происходило с той же стремительностью: меня повалили на кровать, накрыли по шею простыней, приказали закрыть глаза, чья-то рука, жесткая, как доска для разделки рыбы, стянула резинкой мои волосы, после чего насильницы сгрудились над моей головой и стали обмениваться совершенно идиотскими репликами, из которых я ничего не поняла:

— Штыречек влево и все дела…

— А подпорочка?..

— Какая к ебени матери подпорочка?! У ней же излучина на все ебло…

— Но так выйдет сяво…

— Зато стремно…

— А ежели квиточек вниз?..

— И что будет с седлом?..

Слушая весь этот бред, я вдруг вспомнила кое-что из далекого детства. Когда я училась в шестом классе, мама волоком потащила меня к дантисту. Три дня я терпела жесточайшую зубную боль, но не признавалась, боясь инквизиторского кресла с хромированными ручками. Наконец, когда анальгин перестал действовать и к ощущению непереносимой боли прибавилась тошнота, я капитулировала и буквально через час оказалась в кабинете какого-то мытищинского частника с русской фамилией и еврейской манерой произносить любую фразу на вопросительный лад. Он залез мне в рот двумя толстыми пальцами, что-то потрогал, что-то пошатал, после чего повернулся к ассистентке и сказал:

— Наверно, это-таки восьмерка?

— Наверно, — согласилась ассистентка.

— И как будем подходить?

— Зацепчиком?

— Зацепчиком? А если разминемся?

— Тогда лопаточкой.

— Лопаточкой? Ну конечно, лопаточкой! — обрадовался дантист и погладил меня по голове. — А ты чего притихла, девочка?

— Боюсь, — честно призналась я. — О чем это вы тут говорите? О какой еще лопаточке?

— Да вот она, смотри, — врач чуть не проткнул мой левый глаз стальной хромированной полоской с легким утолщением на конце. — Посмотри: ни одного острого края, ни одного крючка, ни одной иголки. Это будет совсем не больно, а?..

И действительно, вначале было совсем не больно. Он вложил лопаточку мне в рот, приставил ее к больному зубу и спросил:

— Ну что, больно?

— Нне-е-т, — неуверенно промычала я.

— Вот видишь, — удовлетворенно хмыкнул дантист и хитро подмигнул кому-то за моей спиной. И сразу же на тот конец лопаточки, который торчал из моего рта, обрушился страшный удар деревянного молотка, после которого я моментально отключилась. Потом уже мама рассказала мне, что зуб выбили с четвертого удара…

То, что разыгрывалось над моей головой, явно было одним из ответвлений дебюта «лопаточка». Правда, заметив, что среди технических средств этого диковинного промысла нет ни одного хирургического инструмента, я немного успокоилась, поняв, что пластическая операция мне не грозит. Однако детская память о зловещей лопаточке никак не давала расслабиться окончательно.

Когда деловые переговоры над моим телом закончились, девушки приступили к работе. Они мяли мое лицо, как добросовестные хозяйки — дрожжевое тесто, наносили на него какие-то липучие, хоть и приятно пахнувшие составы, потом взялись за кисточки и начали что-то рисовать у меня на лбу, затем все стерли и принялись за работу с удвоенной энергией… Короче, к концу этой беспрецедентной косметической экзекуции единственное, что раздражало меня по-настоящему, было отсутствие зеркала.

Затем крепкие, натренированные руки воспитанниц тяжелоатлетической секции «Динамо» подняли меня с постели, куда-то повели и усадили на жесткий стул.

— Можете открыть глаза, — разрешила старшая.

Первое, что я увидела в зеркале, была еще одна, четвертая женщина, которая, видимо, подоспела на подмогу к своим подружкам, пока я лежала с сомкнутыми веждами. Это было малосимпатичное создание неопределенного возраста с двумя глубокими продольными морщинами на лбу и дряблой кожей под глазами. «Должно быть, запойная алкоголичка или почечная больная», — подумала я отвлеченно. Женщина смотрела на меня в упор с выражением естественного любопытства. В какой-то момент мне показалось, что я ее когда-то уже встречала, через секунду я поняла, что у этой женщины моя стрижка, а еще через мгновение у меня потемнело в глазах — я увидела деревянную раму зеркала и поняла, ЧТО они со мной сделали.

«Мама, это я!..»

Ночь с 28 на 29 декабря 1977 года

Юджин пересек тускло освещенную улицу, отделявшую отель «Амстел» от гранитного парапета набережной, и побрел в сторону бензоколонки. Дойдя до первой телефонной будки, он оглянулся.

Улица была совершенно пустынной.

Он вошел в тесную кабинку, плотно закрыл дверь и короткими тычками набрал номер.

— Хэлло? — голос был женский, томный, но на редкость бодрый для часа ночи.

— Я хотел бы заказать машину, — сказал Юджин по-английски.

— Какую именно?

— «Пежо-505».

— На какой срок?

— На два дня.

— У вас кредитная карточка или наличные?

— Я расплачусь чеком, если не возражаете.

— На чье имя заказывается машина?

— На имя господина Крукса.

— Заказ принят, сэр…

Через полтора часа Юджин уже входил во внутренний терминал аэропорта. Он поднялся по эскалатору на второй этаж, толкнул зеркальную дверь бара, вошел в узкое, как дорожка в кегельбане, помещение и, не снимая плаща, сел на высокий табурет.

— Джин, — сказал он высокому чернокожему бармену.

— С тоником, сэр?

— С лимоном.

— Сегодня угощаете вы, — раздался за спиной голос Мишина.

— Почему я? — Юджин повернулся вместе с круглым сиденьем табурета в сторону Витяни. — День Благодарения уже прошел.

— Потому что у меня хорошие новости, — Витяня посмотрел, как бармен ставит перед Юджином высокий стакан с бесцветной жидкостью, в которой плавали зернышки лимона. — Черт, выглядит аппетитно. Мне то же самое…

Какое-то время оба молча потягивали джин.

— Вы даже не спрашиваете, что за новости, — Витяня прикурил сигарету. — Или ваши настолько плохи, что нейтрализуют мои хорошие?

— С чего вы взяли?

— Мне не нравится ваше настроение. Надеюсь, вы помните наш уговор: никаких тайн на период сделки?

— Успокойтесь! — Юджин щелкнул пальцами, делая бармену знак повторить заказ. — Все в порядке. Просто я еще ни разу не пытался обмануть свою фирму. А вы?

— Я не столь невинен, сэр. Хотя всегда знал, что играю с огнем и рано или поздно доиграюсь.

— Вы не производите впечатление безрассудного человека.

— А я и не был безрассудным. Мне нужен был еще год. Всего год — и я завершил бы свою партию без проблем. Но они меня опередили. Они всегда работают на опережение… — Витяня погасил сигарету и тут же закурил снова. — Итак, хотите знать новости?