В дверь коротко стукнули.

— Кто? — крикнула я, не отрываясь от телевизора, где футболист уступил место диснеевскому мышонку, готовившему очередную атаку на кота.

— Ваш обед, мадам!

Я прошлепала к двери, открыла ее и чуть не ослепла от вида кипенно-белого, огромного — размером с каталку, на которых в советских больницах перевозят тела из реанимации в морг — столика на колесиках. И еще он напомнил мне столик мага-иллюзиониста: столько на нем было всевозможных серебряных сосудов, судков, тарелок и блестящих приборов.

Как зачарованная, я наблюдала за перемещением буржуазной скатерти-самобранки, распространявшей по всему маршруту следования аппетитные запахи. Официант, закативший ее в мой номер, — очень рослый, широкоплечий мужчина в белой куртке — аккуратно установил каталку у круглого стола и начал переставлять судки и тарелки на довольно-таки неуклюже расстеленную им скатерть. Спина официанта была напряжена, словно он не тарелки переставлял, а блины от штанги ворочал.

— Может, вам помочь? — тихо спросила я, чувствуя, что уже где-то видела эти руки. — Мне бы хотелось пообедать за столом, а не на полу…

— Не стоит, мэм, — не оборачиваясь сказал официант, — я уже почти закончил…

Внезапно я почувствовала, как у меня стали подкашиваться ноги. Не фигурально, а в прямом смысле, до совершенно неприличной кривоногости. Чтобы не закричать, я зажала рот ладонью и с ужасом, словно клинический идиот, озаренный внезапным проблеском давно утраченного сознания, смотрела, как Юджин выпрямляется во весь свой баскетбольный рост и склоняется передо мной в позе неумелого, но предельно услужливого кельнера, с перекинутой через руку крахмальной салфеткой:

— Ваш обед, мэм…

30 декабря 1977 года

…Я было открыла рот, но тут же захлопнула его. Клокотавшие внутри меня чувства уже готовы были вырваться наружу, однако Юджин предостерегающе поднес палец к губам и выразительно возвел очи горе, на лепной потолок, откуда хрустальными сталактитами, прямо на неумело сервированный стол, стекала люстра в стиле «мобиле».

Этот жест буквально пригвоздил меня к месту.

Я и без зеркала прекрасно видела, как по-дурацки поползли вверх мои брови от абсолютной несуразности происходящего. Все настолько напоминало дешевый, склеенный второпях где-нибудь на Свердловской киностудии фильм с американскими шпионами, конспиративными явками, несчастными жертвами враждебной западной пропаганды, бьющимися в истерике от безнадежности совершенной ошибки, и, разумеется, с микрофонами, вмонтированными хитрыми агентами ЦРУ в люстру, в ножки стульев и в сливной бачок, — что я даже поморщилась. А Юджин тем временем продолжал проделывать сомнительные с точки зрения нормального человека вещи: демонстративно, словно барабанщик в большом джаз-оркестре, шваркнул крышкой от судка по кастрюльке с соусом, хитро подмигнул мне, гаркнул: «Приятного аппетита, мэм!», после чего шумно, как солдат на плацу, потопал к выходу, гремя по пути каталкой-самобранкой, открыл дверь в коридор, выглянул наружу, затем громко хлопнул ею, оставил каталку у входа, снял туфли и в одних носках неслышно прокрался в ванную, сделав мне знак следовать за ним.

Загипнотизированная этой пантомимой (как если бы психбольного на несколько секунд освободили от смирительной рубашки), я тоже сняла туфли, на цыпочках пересекла холл и попала в отделанную алыми плитками ванную комнату размером с кабинет моего редактора, только без письменного стола и стола для заседаний, которые здесь с гораздо большим эффектом, а главное — смыслом, были заменены желтой, как воск, сидячей ванной, такого же цвета унитазом и биде, умывальным столом и кабинкой для душа, до того похожей на телефонную будку, что я ни к селу ни к городу вспомнила о родных советских «двушках». Мои несчастные ноги — видимо, от непрекращающегося перенапряга — дрожали, внутри все пульсировало, больше всего хотелось сесть прямо на мраморный пол, приложить лоб к чему-нибудь холодному, закрыть глаза и одновременно глазеть на Юджина, который пустил воду в сидячую ванну, наполнив этот мавзолей гигиены шумом Ниагарского водопада, а затем подошел к кабинке душа, втиснулся внутрь и, повернувшись, поманил меня пальцем.

Полностью отдавая себе отчет, что приняла бы это приглашение, даже если бы в кабину должны были пустить газ «Циклон-Б», я вошла в стеклянно-кафельный закуток и сразу — как под обжигающий душ — попала в объятия Юджина.

— Говорить можно? — шепотом спросила я.

— Можно, но коротко, — таким же шепотом ответил он.

— В телеграфном стиле?

— Да.

— Как Ленин в Смольном?

— Как Хемингуэй в Париже.

— Я сейчас не могу телеграфным… — уткнувшись в какую-то ложбинку между его грудью и сгибом руки, я чувствовала такое блаженство, раскованность и счастье, что, несмотря на титанические внутренние усилия, стала тихонько плакать. Даже не плакать, а чисто по-бабьи подвывать.

— Перестань, Вэл… — я ощущала его губы где-то у мочки уха. — Ты измажешь мне куртку тушью. А ее сдавать.

— Ничего, я простирну. За минуту.

— В буржуазных отелях не устраивают постирушки.

— Коммунистам можно. У нас постоянные проблемы с горячей водой.

— Как ты, Вэл?

— А ты?

— Есть такой детский стишок. Сейчас попробую перевести на русский… «Как живете, штат Айова? Ничего, хемингуево!»

— Значит, тебе тоже хемингуево?

— Теперь уже нет.

— В моем номере полно микрофонов, да?

— Как изюма в булочке, — улыбнулся Юджин.

— А здесь?

— Здесь только один — мое ухо.

— Можно я скажу в этот микрофон пару слов?

— Для прессы?

— Для ЦРУ.

— Говори.

— Я тебя люблю!

— Мне кажется, микрофон попался очень старый и скверный. Повтори еще раз.

— Я люблю тебя! Я тебя люблю! Люблю тебя я!..

— А? Не слышу!

— Пошли в ванну. Там я объясню подробнее!

— Там нельзя разговаривать.

— А целоваться можно?

— Можно, но лучше не надо.

— Я буду беззвучно.

— Беззвучно не получится… — он приподнял мою голову и улыбнулся. — А жаль…

— Почему ты в Амстердаме?

— Соскучился…

— Что случилось, Юджин?

— Завтра Новый год.

— А ты Санта-Клаус в ворованной белой куртке?

— Что-то вроде того…

— Ты знаешь, что…

— Знаю. Я все знаю, Вэл.

— Все очень плохо, да?

— Кроме тебя.

— Скажи еще раз.

— Все, кроме тебя, Вэл.

— Они следят за мной?

— Не стоит так нервничать, Вэл. В конце концов, они следят за всеми, это их стихия. Почему же они должны делать исключение для такого очаровательного объекта? Если не за тобой, то за кем же?

— Ты сбился с телеграфного стиля.

— Ты меня сбила.

— Давай поедим. Там полный стол жратвы.

— Как-нибудь в другой раз. Мне надо смываться. И как можно быстрее.

— Тебе, наверное, не надо было появляться здесь?

— Мне не надо было появляться в Буэнос-Айресе.

— Ты жалеешь?

— Только об одном, — что пора уходить. Именно сейчас, когда самое время выстирать куртку.

— Скажи, что будет?

— Пока я рядом, ничего плохого с тобой не будет.

— А ты рядом?

— А бывает еще ближе?

— Бывает. Но тебе надо уходить.

— Я тебя люблю, Вэл!

— Нет, милый, это я тебя люблю.

— А я?

— А ты в меня влюблен. Кажется…

— Не вижу принципиальной разницы.

— Потому что ты остолоп.

— Скажи мне еще что-нибудь приятное.

— Ты самый красивый официант из всех, кого я видела.

— Но не самый умелый.

— Ты появился в моем номере, как герой оперетты Кальмана.

— Как герой мюзикла Бернстайна.

— Не вижу принципиальной разницы.

— Потому что ты провинциалка.

— Чехова читал?

— Читал.

— Про Ваньку Жукова слышал?

— Что-то слышал.

— Тогда забери меня, дедушка, обратно! Пожалуйста!

— Потерпи, Вэл, осталось немного.