В середине этой тирады я уже плакала, а к финалу начала рыдать. Носовой платок остался в моем номере, и я непринужденно утирала черные потеки туши краем роскошного атласного покрывала, купленного хозяевами «Плазы» скорее всего на престижном аукционе.

Гескин, не меняя буддистского положения рук, смотрел в одну точку и, казалось, не обращал внимания ни на меня, ни на варварское обращение с его покрывалом.

Так прошло несколько минут. Я всхлипывала, он — сопел.

— Ну, хватит реветь! — он резко поднялся, подошел ко мне и протянул руку. — Вставайте с моей постели.

Я поднялась. Рука барона была сухой и горячей. Мы стояли друг против друга — люди разного возраста, разного воспитания и социального положения, совершенно разных взглядов на жизнь…

Кошмар продолжался, конца испытаниям, ворвавшимся в мою жизнь с грубостью официанта, которому забыли дать чаевые, не было видно, все напоминало жуткий сон. Но все было правдой, моя рука еще хранила тепло короткого прикосновения к ладони Гескина. Тут только я почувствовала, что смертельно устала, что мне необходима передышка, пара часов, не больше…

— Возможно, для аристократа моя фраза прозвучит несколько неэстетично, — вернул меня к действительности надтреснутый голос Гескина, — но сейчас, увы, не до церемоний: мы с вами, мадемуазель, оба в дерьме. И надо как-то вылезать из него.

— Вы знаете, как?

— Пока не знаю… — Гескин пристально посмотрел на меня и спросил по-русски. — Вы не солгали мне?

Я плохо представляла себе, что именно он имел в виду, но на всякий случай энергично замотала головой.

— Итак, он называет меня Жиденком?

— Если вас это может утешить, то и меня один из моих авторов как-то одарил «жидовкой».

— Считайте, что я утешился, — неожиданно улыбнулся Гескин. — Поймите, я ничего не имею против евреев, все дело…

— Барон, мы ведь уже договорились. И не забывайте: славянская половина моей крови всегда с вами.

— Чтобы выпутаться из наших проблем, боюсь, потребуется как раз другая половина.

— Неужели все так плохо?

— А вы как думали? КГБ, мадемуазель, — серьезная фирма. Его людям неведомо чувство юмора. Они как волки — всегда голодны и всегда агрессивны. Выполнил задание — молодец, не выполнил — пеняй на себя.

— Но ведь могло же случиться, что вся эта провокация против Телевано попросту сорвалась?

— Кто же будет виновен в срыве операции?

— Я.

— Исключено, — Гескин вновь подошел к окну и посмотрел на улицу. — Конечно, они с вами явно чего-то не учли. Скорее всего, недооценили вашу проницательность… — барон криво усмехнулся. — Тем не менее от вас почти ничего не зависит.

— Господин Гескин, вы должны меня подставить, ведь так?

— Да.

— Обличить меня как журналистку, сотрудничающую с КГБ?

— Да.

— Вы можете мне сказать, как именно собираетесь это сделать?

— Нет.

— А какую роль играет рукопись, которую я должна передать Телевано?

— И этого я не могу вам открыть.

— Барон, а может, вам все-таки пристрелить меня, а? Другого выхода, судя по всему, не остается.

— Неплохая мысль, — слабо улыбнулся Гескин. — Я ведь чуть было так и не сделал. Вы меня очень напугали, Валя…

— А что вас остановило, тоже не скажете?

— Горничная.

— Кто?

— Горничная отеля. Она видела, что вы вошли сюда раньше меня, и, как порядочная служащая, позвонила, чтобы поинтересоваться, на месте ли мои вещи. Так что, пристрелив вас, мне пришлось бы оправдываться не только за испачканное покрывало…

И тут наступила разрядка. Я стала смеяться, потом залилась хохотом, а спустя несколько секунд почувствовала, что снова плачу, не переставая при этом смеяться.

Барон наблюдал за моей истерикой понимающим взглядом человека, повидавшего на своем веку и не таких идиоток. Когда приступ иссяк, он осведомился:

— Так, может, поговорим о деле?

— А о чем мы толкуем весь вечер, по-вашему? О лесбийской любви?

— Есть один вариант…

— Говорите. Я согласна на все. Ничего страшнее того, что я пережила под дулом вашего идиотского пистолета, мне уже не грозит, я уверена.

— Ну что ж… — Гескин глубоко затянулся и выпустил густую струю дыма. — Актерские способности у вас, безусловно, есть…

— Вы мне льстите, господин Гескин. Судя по вашему приступу на моей кровати, я просто девочка в белых носочках.

— Опыт, дорогая моя, жизненный опыт, и только. Впрочем, не в этом суть. На сей раз играть придется вам. Это будет ваша партия. Я же буду только подавать мячи…

— А против кого я буду играть?

— Вы помните имя автора, назвавшего вас «жидовкой»?

— Алексей Сидорчук, — автоматически отрапортовала я.

— Ну что ж, — меланхолично протянул Гескин. — Значит, попробуем сыграть против Сидорчука…

3 декабря 1977 года

Утром в мою честь прозвучала оперная увертюра.

Я долго не понимала, что, собственно, происходит, откуда музыка, почему с утра пораньше, пока не сообразила, что все еще сплю, а роль оркестра исполняет мой замечательный телефон, выдававший с ритмичной периодичностью законченные музыкальные фразы.

— Алло!

— Сеньора Мальцефф? — вежливо поинтересовался женский голос с таким ужасным прононсом, что я спросонья даже не уловила, где нахожусь — за границей или на редакционной летучке.

— Да.

— Сеньора просила разбудить ее в семь.

— Спасибо…

В ванной я внимательно оглядела себя. Так осматривает поле брани опытный полководец, подводя итоги генерального сражения. Что ж, если вчерашняя ночная баталия у Гескина и принесла какие-то трофеи, то на моем лице это никак не отразилось. Моя «поза рожи» в этот ранний час сильно смахивала на безжизненную маску пикассовской «Любительницы абсента». То есть была усталой и помятой. Даже мутному взору скверно выспавшегося человека было видно, что в битве за собственную жизнь я исчерпала все ресурсы и еще воспользовалась запасом, о существовании которого большинство людей не догадывается. Под глазами залегли темные пятна, кожа была противной, какой-то пористой, губы пересохли… Хотелось здесь же, на упругом ковре ванной, лечь, уснуть — и проснуться в Ялте, в хвойной ванне лечебно-профилактического санатория ВЦСПС.

Одна моя старая приятельница, о которой я уже как-то упомянула на этих страницах, знает панацею от всех бед. Этакий рецепт выживания в экстремальных условиях. Причем она утверждает, что изобрела его совершенно независимо от Альбера Камю и других умников. Что бы ни случалось в ее жизни (а она, к слову сказать, была весьма разнообразной по части романтических, не очень романтических и просто бытовых катаклизмов), моя приятельница на удивление легко и изящно вставала на ноги после очередного нокаута. «Хороший марафет, холодный душ, приятное, не застиранное белье, новая шмотка — и ты опять королева!»

Я любила свою приятельницу. При всей ее дурости, снобизме и недержании речи. Потому что с такими людьми не хочется думать о стирке, любовных неудачах и хроническом безденежье. С такими людьми хочется жить. Хотя бы для того, чтобы время от времени обвинять их в непроходимом мещанстве.

Вы думаете, я часто пользовалась ее рецептом? Ничего подобного! И, кстати, вовсе не потому, что считала его глупым или примитивным. Для наведения марафета (минимум час-полтора на зорьке, не пожрав и не покурив толком) у меня от рождения не хватало силы воли. И вообще, когда я слышу слово «макияж», мне становится немного не по себе из-за ассоциации с каким-то половым извращением. Незастиранное белье — моя слабость, на него уходит треть, а то и больше, весьма скудной зарплаты журналистки среднего ранга, которой спецмагазин не по рылу. Так что ощущения новизны именно в этом компоненте я никогда не испытывала. Под холодный душ я не стану даже под страхом быть изнасилованной. Что же касается новых шмоток, то, как любая советская женщина, чья молодость пришлась на период развитого социализма, я очень люблю красивые, импортные и, увы, всегда дефицитные вещи. Однако на их доставание уходит столько времени, энергии и эмоций, что блаженный миг примерки новой кофточки или платья уже не приносит особой радости.