— А вы? — вопросом на вопрос ответил Юджин.

— Вы раньше бывали в Амстердаме?

— Да.

— Район Рю де Гете знаете?

— Да.

— Прогуливайтесь там через полчаса.

— Вообще-то, погода не прогулочная… — отвечая, Юджин прикидывал варианты.

— Ничего, — послышался смешок. — Прихватите с собой зонт мистера Соренсена.

— И долго мне гулять?

— Думаю, недолго…

В контексте ответ неизвестной дамы прозвучал, как недвусмысленная угроза.

В трубке запульсировали короткие гудки.

Взглянув на часы, Юджин взял с кровати брошенный плащ и вышел из номера.

…Рю де Гете, или, как называли ее амстердамцы, «дорога красных фонарей», представляла собой длинную мощеную улицу, разделенную каналом. Всю правую часть занимали витрины местных и заезжих проституток. Левая сторона была отдана под порнобары, порнокинотеатры, порномагазины и другие ответвления порноиндустрии. От «Амстела» Юджин доехал на такси. Расплатившись, он не спеша побрел вдоль бесконечных витрин с живыми манекенами. Несмотря на декабрьскую стужу, жрицы любви, съехавшиеся на Рю де Гете со всех континентов, сидели в своих натопленных апартаментах, подсвеченных сиреневыми и розоватыми тонами ночников, в чем мать родила и всем своим видом демонстрировали профессиональное безразличие к миру, к улице и к редким прохожим, среди которых в этот зимний вечер преобладали скорее классические зеваки, нежели потенциальные клиенты.

Юджин остановился у одной из витрин, поскольку проститутка — рослая, рыжеволосая деваха с огромной грудью, с виду норвежка или шведка, вела себя несколько странно: не сидела, закинув ногу на ногу, не читала газету и даже не полировала ногти, а что-то старательно выводила на окне-витрине ярко-красной помадой. Завершив свою работу, женщина откинулась в высоком кресле и уставилась в какую-то точку поверх Юджина.

Сделав шаг вперед, Юджин прочитал надпись. Написано было: ВЭЛ…

При желании это можно было прочитать по-латыни: VALE — привет.

Декабрь 1977 года

После того как выведенный из себя Матвей Тополев испарился в неизвестном направлении, я на много дней оказалась предоставлена сама себе и проводила свои незапланированные шпионские каникулы за самым приятным и в то же время самым трудным занятием на свете — я писала. А если быть совсем точной, то я занималась, наверное, невообразимым святотатством, ибо, сидя в уютном застенке андроповской дачи, я весело, в каком-то восторге вдохновенья, строчила компромат на возглавляемую им организацию. И (да простит меня читатель за это признание) первые семь глав документального детектива «КГБ в смокинге» были написаны именно там, в роскошно обставленной и нашпигованной страхом, тайнами, микрофонами и деликатесными продуктами комнате.

Мечтала ли я, исписывая своими каракулями страницу за страницей, что окажусь когда-нибудь на воле, в своей крохотной квартире, или у мамы на диване, или, в конце концов, за своим потертым редакционным столом? Не знаю. Скорее всего, да, мечтала. Проверено на личном опыте: нежелание любого, самого мрачного человека на свете, верить в худшее настолько велико, что даже стоя на эшафоте с давящей петлей на шее, он будет до последнего мгновения надеяться, что веревка не выдержит тяжести его тела и оборвется. Бывало ведь. Хотя, видит Бог, я уже достаточно хорошо знала этих людей в смокингах, кацавейках и безрукавках, чтобы не ждать внезапного появления на пороге моей комфортабельной камеры румяного Деда Мороза с новогодним подарком.

Должна заметить, что, даже найдя занятие по душе, я отнюдь не чувствовала себя счастливой. То были нелегкие дни. Есть люди, на которых одиночество действует, как угнетающие таблетки. К этой части человечества отношусь и я. Пусть истинными причинами свалившихся на меня злосчастий стали как раз таки чрезмерная тяга к общению, долбаная моя открытость и доверчивость, я тем не менее после многих суток полного одиночества, когда писательский зуд несколько поутих, да и впечатлений явно поубавилось, была бы рада увидеть кого угодно — даже своего продажного дружка-редактора, даже мерзопакостного Тополева, — только бы выкарабкаться наконец из бездонного колодца своих безответных внутренних монологов и погрузиться в блаженную нирвану общения.

Я редко делилась своими проблемами с мамой. И не потому, что их не хватало или они не волновали меня по-настоящему. Просто она всегда принимала мои излияния слишком близко к сердцу, а резюме, как правило, было одним и тем же — она поправляла очки, проводила сухой ладошкой по моим волосам и тихо говорила: «Горбатого могила исправит». Если бы она только знала, что ее дочь находится буквально в шаге от полного исцеления…

На стене моей комнаты висел электронный, в форме логарифмической линейки, календарь фирмы «Hitachi», напоминавший мне о скоротечности бытия, волнующей, видимо, даже замкнутых японцев. Однажды хмурым морозным утром, когда прогнувшиеся под намерзшим снегом ветви гигантской пихты за окном, казалось, вот-вот закряхтят и обломятся от непосильной тяжести, я увидела на нем цифры «28» и ниже — «December». Далекая Страна восходящего солнца напоминала мне, что до нового, 1978 года оставалось всего четыре дня. Ну, должен же был кто-нибудь поторопиться к одинокой, красивой и неглупой женщине, чтобы принести ей елку с игрушками и гирляндами? Или узнать, где она намерена встретить Новый год. Или, на худой конец, сообщить, что именем Союза Советских Социалистических Республик она за измену Родине и сотрудничество с представителями западных спецслужб приговаривается к высшей мере наказания?..

Накинув халат, я прошлепала на кухоньку, свинтила пластмассовую крышку с банки имевшего хождение только в коридорах Кремля номенклатурного растворимого кофе «Maxwell House», насыпала с полчашки порошка, плеснула туда же кипятку и, обжигаясь, начала пить эту черную горечь, прикидывая в уме, какую очередную гадость про КГБ и его выкормышей я выдавлю в очередной порции своих заметок.

— Может быть, и меня угостите, Валентина Васильевна?

Я резко повернулась и ошпарилась кипятком. Когда же я увидела Андропова, потиравшего с холоду холеные руки, меня покоробило, как подшивку «Правды» за 1927 год.

— Вы не рады меня видеть, — резонно заключил шеф КГБ, по-хозяйски устраиваясь в кресле. На нем был строгий черный костюм, однотонный, бордового цвета галстук и белая сорочка. Вообще для столь раннего часа Андропов выглядел на редкость молодо и бодро, что еще сильнее испортило мне настроение. Я даже очень была бы рада увидеть его, например, с синяком под глазом или хотя бы флюсом.

— Да нет, просто я обожглась… — сказала я вежливо.

— Надо смазать яичным белком, — доверительно порекомендовал Андропов. — Пройдет тут же.

— Вам сколько кофе, Юрий Владимирович?

— Полложечки. И две ложки сахара. С молоком, пожалуйста.

Поставив перед ним чашку, я села напротив.

Несколько минут мы молчали. Андропов, казалось, был всецело увлечен процессом кофепития, я же приканчивала свою бурду, даже не чувствуя ее вкуса.

— Вы были не очень любезны с подполковником Тополевым, — Андропов отодвинул чашку, извлек из кармана платок и аккуратно, словно соприкасаясь с античными черепками, вытер губы. — Спасибо за кофе.

— Я довольно долго старалась быть с ним любезной.

— Вам это не удалось.

— Это он так сказал.

— Это я так говорю, Валентина Васильевна.

— Я не хотела его обидеть.

— Я передам ему это.

Разговор был совершенно идиотский, во всяком случае я совершенно не врубалась в суть. Какое-то время я пыталась понять, почему мне вдруг стало так зябко, пока наконец до меня не дошло, что я просто трясусь от страха.

«Чего ты боишься, идиотка! Председатель КГБ СССР — это не тот уровень, на котором объявляют о смертном приговоре. В этой конторе вообще ничего не объявляют, это тебе не станция метро „Краснопресненская“. Полон холодильник продуктов: каплю чего-нибудь во что-нибудь — и все дела!», — думала я, не переставая трястись.