Что я искала? Не знаю. Жизнью клянусь, не знаю. Просто, как электрик-дилетант с булавкой вместо отвертки, как человек, впервые увидевший переплетение разноцветных проводков, линий, реле, изоляторов, я рванулась наудачу и в жесточайшем цейтноте начала соединять оборванные концы, в надежде получить разряд, ток, проблеск.

Шкафчики были почти пусты: тюбик зубной пасты… какая-то склянка, видимо, с лекарством… едва промытый с чисто мужской неряшливостью помазок для бритья… бритвенный станок с полузаржавленным лезвием… какой-то дезодорант… несколько рулонов туалетной бумаги… цветные журналы с голыми девками…

— Валентина! — окрик Мишина не оставлял времени для дальнейших поисков.

— Уже иду…

Я вздохнула, закрутила кран, присела на корточки, чтобы поправить задник туфли и… Замкнуло наконец! Под ванной что-то чернело. Протянув руку, я нащупала какой-то угловатый предмет и рванула его к себе. Послышался легкий скрип отрываемой от фаянса клейкой ленты, и в руках у меня оказался небольшой плоский пистолет. Несмотря на жуткое нервное напряжение, на нехватку времени и на то, что за дверью в нетерпеливом ожидании переминались с ноги на ногу двое профессиональных убийц, я еще успела подумать, что пистолет этот представлял собой образец технической эстетики. Он был изящным, красивым, каким-то завершенным и лег мне в руку так, словно конструктор делал его на заказ, специально для меня.

Как и все девушки, учившиеся в МГУ, я была знакома с принципом устройства стрелкового оружия. Я даже стреляла пару раз в университетском тире в режиме одиночных выстрелов, хотя и визжала при каждой отдаче приклада. Правда, на военной кафедре мы «проходили» автомат Калашникова, но, как выяснилось, казавшиеся тогда дебильными наставления нашего военрука Ивана Алексеевича Звягина, подполковника в отставке и запойного алкаша, утверждавшего, что готовиться к ядерной войне необходимо даже в постели с собственной женой, — базировались на фундаментальной военной педагогике: спустя десять лет я все помнила.

Прости меня, Иван Алексеевич, свидимся когда-нибудь — расцелую, если, конечно, ты еще не загнулся от «Агдама».

Я поднесла пистолет совсем близко к глазам. Вот это — предохранитель, это — затвор, это — обойма. Как ее отщелкнуть? Не знаю… Черт с ней, главное не в этом. Главное, есть ли внутри этой вороненой штучки патроны? Я с трудом оттянула затвор и ужаснулась, увидев, как мелькнула и утекла в ствол желтая, желтее спелого абрикоса, пуля.

Сомнений не оставалось: это было боевое оружие, готовое к стрельбе.

На душе у меня вдруг стало легко-легко. Я уже не помнила, когда в последний раз испытывала такое воздушное, невесомое чувство беззаботности.

— Ну, ты идешь, или я тебя сейчас оттуда за волосы выволоку? — прогремел за дверью голос Витяни.

— Иду, мальчики, иду, — я переложила пистолет в правую руку, а левой тихонько отодвинула защелку двери. — Вот только лифчик застегну — и выхожу!..

4 декабря 1977 года

Я глубоко вздохнула, обхватила для верности рукоятку пистолета обеими руками и толкнула ногой дверь ванной.

Передо мной неподвижно и элегантно, как рекламный манекен фирмы «Коко Шанель», стоял Витяня. Я уже говорила, что холл конспиративной виллы ЦРУ был затемнен, и после яркого люминесцентного света в ванной я даже не могла как следует разглядеть его лица — только силуэт, широкоплечий, высокий и неподвижный.

Пауза длилась секунд десять, после чего до меня дошло, что мой однокашник и профессиональный «мочила» КГБ попросту обалдел.

Я всегда плохо видела себя со стороны. Знаете, есть такие женщины, которые даже после двенадцатичасового сна четко соображают, на каком глазу тушь у них размазалась больше. Так вот, я не из таких. Чтобы сказать, как я выгляжу в данный момент, мне необходимо зеркало. И этим зеркалом, когда я чуть попривыкла к сумраку в холле, стал для меня Витяня. Я держала палец на спусковом крючке, даже не задумываясь о том, что же буду делать, если он дернется, влепит мне еще одну оплеуху или попросту рассмеется. И вот только по его лицу я поняла, что пистолет, нацеленный ему в глаз, это не сувенирная зажигалка, а я сама — явно не классическая любовница из ванной, чисто вымытая, надушенная и неглиже, которая мучается лишь одним вопросом: сразу броситься на шею партнеру или чуть-чуть поломаться.

— Позови бровастого, — тихо и потому некстати вежливо попросила я.

— Что? — переспросил Витяня.

— Если я начну говорить громче, то напрягусь и могу случайно выпалить. Ты понял, Мишин? Позови своего ворошиловского стрелка. И больше не переспрашивай…

— Андрей! — интонация Мишина была совершенно бесцветной.

— Да? — откуда-то сбоку мгновенно возник бровастый. Уткнувшись в профиль Мишина, он повернулся ко мне и застыл.

— Слушайте, мальчики, — начала я и неожиданно почувствовала, как это тяжело — держать на прицеле двух здоровенных откормленных мужиков и одновременно говорить что-то связное. — Задание первое: вы вытаскиваете свои пистолеты и очень медленно, как черепашки в «Детском мире», опускаете их на пол перед собой…

— Валентина! — голос Мишина обрел наконец прежнюю уверенность. — Ты действительно дура!

— Мельцер, ты повторяешься. Задание второе: вы…

— Да послушай ты, психованная! — взорвался Мишин. — На что ты рассчитываешь? Ну, хорошо, заберешь наши пушки, запрешь нас в какой-нибудь дурацкий шкаф — на большее твоего куриного воображения не хватит. Дальше-то что? Ты — если не соучастница, то свидетель убийства двух человек — английского барона и кадрового американского офицера. Через пару минут здесь будут люди из Лэнгли, ты это понимаешь, дебилка?! За соучастие в убийстве подданного Великобритании тебя повесят, за причастность к смерти кадрового разведчика — посадят на электрический стул. Но даже если тебе удастся прорваться домой, — хотя без нас ты и километра не пройдешь, — там тебя за твое предательство колесуют. Я уже не говорю о твоей матери — она обречена.

— Я не имею никакого отношения к вашей грязи…

— Ой ли?! — Мишин картинно схватился обеими руками за сердце. — Ну, конечно, это не тебя вербовали, не тебе давали инструкции и доллары, не тебя возили на дачу, куда не каждый член Политбюро дорогу знает, не тебя подкладывали под нашего агента… — Витяня судорожно перевел дух и бросил взгляд на часы. — Это не ты выполняла наши задания, не ты летела на край света по поручению самой мощной в мире спецслужбы, это не с тобой связана крупномасштабная операция КГБ!.. Все записи твоих бесед с Гескином уже в Москве. Тебя снимали входящей в номер Гескина и разлегшейся с ним на диване. Протокол твоего допроса, который вела криминальная полиция Буэнос-Айреса, и репортаж о твоем пребывании на конспиративной вилле ЦРУ, возле трупа американского разведчика, уже завтра будут опубликованы во всех местных газетах. А эти газеты — чтоб ты знала! — и в Москву попадают. Ты — человек КГБ, неужели, Мальцева, это еще не ясно кому-то? Да хоть ты благословение от своего Любавичского ребе получи, хоть всю жизнь в бадузане пролежи — не отмоешься! Так что брось дурить, кончай эти дурости: нам надо линять отсюда, пока тут не устроили детский крик на лужайке. У тебя есть дом, есть интересная работа, есть любящая мать, и все это, хочу напомнить, в Москве, на родине. А без нас ты туда не попадешь, голуба, никак не попадешь. Потому что ты — набитая дура и дилетантка, решившая вдруг сыграть самостоятельную партию… Так не бывает, Валя, поверь профессионалу, — уже мягче добавил Мишин. — Как ни крути, ты везде проигрываешь.

Плакать я начала с того момента, когда Мишин заговорил о маме. Потом слезы полились в два ручья, а в конце этого монолога, логичного и страшного, как анализ крови больного лейкемией, я уже ревела во весь голос. Бессилие, ужасный зуд неотомщенной обиды, жалость к себе, ощущение абсолютной безвыходности — все это трансформировалось где-то под грудью в чудовищных размеров поршень с зазубренными краями, который выдавливал из моего измученного тела пугающие потоки слез.