— Ну и зря! — я отпила обжигающий кофе и почувствовала, как все в моей голове окончательно становится на место. — Я бы тебе бутерброд сделала.

— Действительно, зря, — кивнул Юджин. — Но кто мог предположить, что ты на это способна?

Я швырнула в него туго скрученную салфетку, промахнулась и в считанные секунды уничтожила все съестное.

— Сигарету?

— Если ты останешься таким же хотя бы три месяца, то — клянусь! — я нарисую тебя в виде иконы, повешу в укромный уголок и буду бить тебе поклоны каждое утро.

— И каждую ночь.

— Не святотатствуй. Ночь — время греха, а не молитв.

— Ты наелась?

— О да!

— Еще сигарету?

— Спасибо, достаточно.

— Хочешь в душ?

Я вдруг ощутила едва уловимый укол тревоги.

— За то время, пока я спала, что-то случилось, Юджин?

— Почему ты так решила?

— Что?

Он аккуратно поднял поднос, положил его на тумбочку и присел на край моей кровати.

— Нам надо поговорить.

— Говори.

— Что ты собираешься делать?

— Сейчас?

— Вообще.

— Ну… — в этот момент до меня дошло наконец, почему я почувствовала тревогу: Юджин был, что называется, при полном параде — в костюме, галстуке и начищенных до блеска коричневых туфлях. — Почему ты спрашиваешь?

— Мы должны кое-что определить, Вэл. Домой тебе возвращаться нельзя. Надеюсь, ты понимаешь это?

— Понимаю, но не принимаю.

— Еще раз, пожалуйста.

— Я не могу не вернуться домой, милый. У меня — если помнишь, я тебе об этом уже говорила — есть мама. Она одна, она стара и абсолютно беззащитна. Если я не вернусь в Москву, ее просто сгноят.

— Если ты вернешься, вас сгноят вместе! — эту фразу Юджин сказал в точности тем же тоном, каким торговался накануне с Витяней. — Ты многое испытала и через многое прошла, Вэл. И я уверен, что в данный момент в тебе говорят эмоции, а не разум. Тебе нельзя возвращаться в Москву. Ты — вне игры, понимаешь? Ты просто не сможешь объяснить там, на Лубянке, что же все-таки произошло с Тополевым и его людьми, не говоря уж о твоем редакторе, и после всего этого остаться в живых. Тебя уничтожат, Вэл.

— Вначале им надо доказать, что я имею хоть какое-то отношение к этим играм… — конечно, я понимала, что он прав, и спорила больше для того, чтобы убедить себя. — Ты же сам сказал, что свидетелей — живых свидетелей — не осталось. Никто не сможет подтвердить или опровергнуть обвинения против меня.

— Это наивность, Вэл! — Юджин резко встал, пересек комнату и подошел к двери. — КГБ — не суд, даже не советский суд. Им плевать на презумпцию невиновности, им ничего не придется доказывать. Им будет вполне достаточно того, что ты вернулась. Тебя выпотрошат, как рыбу, и выбросят на съедение кошкам. Вот и все перспективы, Вэл. Возвращение в Москву — настоящее самоубийство, неужели ты сама не понимаешь?

— Но тогда вместо меня они возьмутся за маму.

— Сколько ей лет?

— Будет шестьдесят…

— Она прожила свою жизнь… — тихо сказал Юджин. — Уверен, она бы сказала тебе то же самое.

— Как ты можешь? — крикнула я, чувствуя, как что-то вязкое и противное застряло в горле и мешает дышать. — А если бы речь шла о твоей матери? Разве ты оставил бы ее одну, без защиты, без убежища?! Ты просто не знаешь, что…

— Это уже не по правилам, Вэл… — он подошел к постели и взял мою руку. — Так нечестно. Моя мать живет в стране, где ее защищает закон и где ей ничто не угрожает. Разве я виноват в том, что тебе и твоей маме выпало родиться именно в России? Не надо проводить абстрактные параллели. В жизни все устроено достаточно просто. Есть такое понятие — выбор. Сейчас речь идет о конкретном выборе между твоей жизнью и дальнейшей судьбой твоей матери. Совсем не обязательно им расправляться с ней. Должно пройти какое-то время, пусть улягутся страсти и, кто знает, может, твоя мама еще будет жить с нами. Но ты должна быть готова к худшему, я не хочу тебя обманывать или обнадеживать…

— Прости меня, родной… — я прижалась к нему, понимая уже не только сердцем, а и разумом, что сейчас для меня нет ближе человека на белом свете. — Все очень сложно. Конечно, ты прав. Но и я не могу переделать себя вот так, с разбега, в один миг. Мама — это часть меня. Очень большая часть, Юджин. Ты многого не знаешь, но поверь: я не смогу жить без этой части. Сознание того, что ей причинен вред из-за меня, — хуже смерти, понимаешь? Я не смогу смеяться, любить, рожать детей, зная, что по моей вине этой женщине сделали плохо… Ты понимаешь меня, родной?

— Да.

— Действительно понимаешь?

— Да.

— Тогда сделай для меня одну вещь: выясни, когда летит ближайший самолет на Москву и купи мне билет.

— Из твоей просьбы я должен сделать вывод, что лично я для тебя мало что значу, так?

— Ты сам не веришь тому, что говоришь.

— Вэл, твоя просьба взять билет в Москву равносильна просьбе проводить тебя в последний путь. Это тебе ясно или нет? А я не хочу! Я вообще никуда не хочу тебя провожать! Я хочу, чтобы мы всегда были вместе. Послушай, я возьму билет. Но не один, а два.

И не в Москву, а в Штаты. Мы улетим вместе. И уже там, в Америке, попробуем кое-что сделать для твоей матери. В конце концов, есть политики, есть общественные организации, есть митинги протеста у посольства СССР… При желании можно многого добиться…

— Дай мне халат, пожалуйста.

Он молча протянул мне ярко-желтый махровый халат, по которому я наконец поняла, где нахожусь, — на рукаве была пришита синяя эмблема отеля «Кларин».

— Куда ты?

— В ванную.

— Ты ничего не ответила на мое предложение.

— Юджин, это не тема для споров. Тем более что я уже давно вышла из возраста, когда меняют решения. Я говорю, что еду в Москву, а ты предлагаешь лететь в противоположную сторону… Ты говоришь, что в КГБ слыхом не слыхали о презумпции невиновности, и тут же утверждаешь, что на Лубянку, оказывается, можно воздействовать при помощи каких-то мифических общественных организаций… Извини, я бы хотела умыться.

…Закрыв за собой дверь ванной, я пустила воду во всю мощь и, уже не сдерживаясь, разревелась. Здесь, в окружении зеркал, разноцветных полотенец и пакетиков с фирменными мылом и шампунями, мне не от кого было прятаться, незачем было глушить в себе мучительную боль от страшных, горьких и радостных событий. Как на «американских горках», меня то подбрасывало на волне никогда ранее не испытанного счастья, то швыряло вниз, в бездну страха и боли… И я ревела, даже толком не зная, кого или что оплакиваю. Впрочем, если разобраться как следует, разве женщины когда-нибудь знали, из-за чего они, собственно, плачут?

Так, просто прижало в суете буден…