— Габен, что у тебя с логикой? Если они, как ты выражаешься, «раскручивают» опытных агентов, то со мной у них вообще не будет проблем! Я же ничего не петрю в этих делах. Для меня ваши термины и выражения — все равно что суахили с похмелья!

— Ну и пусть, — кивнул Габен. — А что ты, в сущности, знаешь? Что ты можешь сказать им, когда они задурят тебе голову? Ничего, Марта!

— Ой ли?

— Ты знаешь, кем на самом деле был Гескин?

— Нет.

— Ты знаешь, почему его убили?

— Могу только догадываться.

— Знаешь или нет?

— Нет.

— Тебе известно, в чем суть акции против Телевано?

— Нет.

— Тебе известно, с какой целью ты должна была передать ему рукопись самиздатовского романа?

— Я пыталась понять это, но так и не смогла.

— Тебе известна хоть какая-нибудь деталь в деятельности аргентинской сети КГБ?

— Кроме бойни на вилле — нет.

— Тебе известны имена, клички и явки наших зарубежных агентов?

— Кроме Витяни, Андрея и тебя — нет.

— Ты знаешь мою фамилию, имя, образование, функции, должность в КГБ?

— Нет.

— Ты уверена, что в реальной жизни я выгляжу именно так? — Габен каким-то шутовским манером запустил указательный палец куда-то в район уха, и я с ужасом увидела, как его роскошная борода едва заметно сдвинулась в сторону.

— Теперь уже нет.

— Ты знаешь, какой дорогой вез тебя в эти края Мишин?

— Нет.

— Ты знаешь, как зовут проводника, который доставил тебя сюда?

— Нет.

— Ты знаешь, как называется место, где мы находимся?

— Знаю только то, что мы — на территории Чили.

— Вот видишь.

— А Витяня?

— О! — Габен поднял палец. — Витяня — это уже серьезно. Витяня — твой главный козырь. Рассказывай о нем все, что помнишь: привычки, вкусы, привязанности, расскажи о Швейцарии и школе классического балета. Короче, на него можешь валить все, поскольку Мишин — единственный человек КГБ, которого ты знала, с которым имела контакты и который устранил Гескина — опять-таки, только по твоим подозрениям, — и устроил кровавую баню на вилле ЦРУ. И ведь это, Марта, правда. Святая правда. Они проверят тебя на полиграфе…

— На чем?

— Марта! — укоризненно протянул Габен. — На детекторе лжи. И поймут, что ты не лжешь. А это для них — критерий твоей лояльности.

— А Андрей?

— Бровастый урод, убийца, человек-призрак. Эпизод, фрагмент, штрих. Говори что хочешь. Можешь в подробностях описать, как он срубил того американца в очках. В любом случае ни Мишина, ни Андрея они никогда не возьмут. По крайней мере живыми.

— Я могу им рассказать кое-что об Андропове…

— Ну и молодчина! Рассказывай все, что помнишь. Что он любит фрукты, носит очки в тонкой золотой оправе, благоволит к театральному искусству, весьма пристоен в обращении с дамами и даже знает, кто такой Хулио Кортасар. Расскажи им, что он мастер политических авантюр, а когда тебя попросят привести пример, даже не играй — все равно ничего такого, что могло бы повредить нам, ты не скажешь! Ты будешь великолепна в своей убежденности, Марта!

— На что мне соглашаться?

— Да на все! Подписывай любые документы, клянись именами всех святых, обещай все, что тебе взбредет в голову. Я даю тебе на это официальное разрешение.

— А официальные гарантии?

— О чем ты?

— Я предполагаю, что в конце концов та пленочка с виллы окажется в чертовски неприятной для меня компании с другими документами, обличающими В. В. Мальцеву как заклятого врага Советской власти. И если за первый проступок ты пообещал мне пятнадцать лет строгой изоляции, то за последующие я получу весь набор смертных казней, когда-либо практиковавшихся на нашей любимой родине и, скорее всего, меня еще лишат права выбора. Верно?

— Как ты представляешь себе эти гарантии?

— Скажи ты, Габен. В конце концов, я уже вторые сутки слушаю твои наставления, так позволь мне воспользоваться твоим опытом для собственной защиты.

— Мне нечего сказать, Марта. Я не могу переделать тебя и заставить уважать честь моей профессии. Но и выбора у тебя нет. Значит, остается только поверить слову офицера советской разведки. Я клянусь: даже если ты не добьешься поставленной цели, но при этом честно подойдешь к выполнению этого задания, с твоей головы не упадет ни один волосок.

— А если добьюсь? Что ж я, так и останусь на всю жизнь «Мартой»?

— Послушай, давай сперва решим проблему твоего выживания. С последующими нюансами мы как-нибудь разберемся.

— Человек выживает, чтобы жить, Габен. Жить как человек.

— Вопрос подхода. Я, к примеру, считаю, что живу как человек. Ты же, занимаясь похожими делами, так не думаешь. Это тупик. Кто-то из нас должен пересмотреть свои взгляды.

— Я понимаю так, что, говоря «кто-то», ты имеешь в виду исключительно меня?

— Возможно. Итак, давай еще раз сначала, Марта…

7 декабря 1977 года

…Они все рассчитали точно. Словно наперед сложили эту мозаику из разноцветных осколков ситуаций, имен и перемещений. Как багровые, налитые людской кровью и объединенные некой непостижимой связью клопы, они расплодились всюду, где только сумели, усеяв страны и континенты крошечными черными точками явок, конспиративных квартир, тайников…

Я только-только начинала постигать истинные масштабы этой суровой организации мутантов, взлелеянных на генетическом невежестве масс и мужицкой изворотливости нескольких поколений борцов за коммунистические идеи, мутантов, для которых не существует расстояний и помех и которым под силу все — от остроумной светской болтовни и цитирования классиков и модернистов до хладнокровных циничных убийств… Иногда мне даже казалось, что случись это мое невольное посвящение в начинающие рыцарши плаща и кинжала на родной земле, в привычных условиях, в окружении людей, говорящих по-русски и мыслящих привычными категориями, я от прикосновения к нечеловеческой энергии этого сурового могущества, могла бы, идиотка, и возгордиться. Причастность к силе, вскормленной на осознании неограниченной власти, как известно, окрыляет. Особенно женщин. Но я находилась за десятки тысяч километров от родного дома, в удивительно красивой и вместе с тем пугающей стране, куда, по всем законам номенклатурного продвижения и в соответствии с графиком зарубежных поездок представителей комсомольской печати, могла бы попасть разве что в следующей жизни (и то, если бы мне, с моим полуеврейским счастьем, не повезло вторично родиться на многострадальной территории Союза ССР).

Таким образом, если я и испытывала нечто похожее на окрыленность, то только от надежды, что бесстрастно изложенный бородатым Габеном план внедрения моей скромной персоны в систему ЦРУ США в большей степени являлся плодом служебного рвения, безудержной фантазии и болезненных ассоциаций человека, многие месяцы оторванного от общения с себе подобными, нежели очередной разработкой аналитического отдела КГБ, переданной с помощью пневмопочты из здания на Лубянке прямо на неструганный стол Габена в далекой чилийской глуши.

Впрочем, надежд на благополучный финал этого кошмарного сна у меня, по сути, не оставалось. По мере того как раскручивалась (а вернее сказать, закручивалась) эта дикая история, я, по всем законам логики, уже должна была, перестав удивляться, смиренно топать маршрутами, которые любезно указывали мне многоопытные лоцманы с площади Дзержинского. Но я ничего не могла с собой поделать. Я продолжала изумляться тайнам «живых» шахмат, где людьми жертвуют, как дешевым пешечным материалом. Я по-прежнему тешила себя надеждой, что машина с молчаливым шофером, мчавшая меня по довольно оживленному шоссе, остановится в конце концов у моего замызганного парадного, и я кину водителю семьдесят копеек исключительно для того, чтобы услышать казавшееся теперь таким родным московское: «Что, бля, кошелка, на паперти центы собирала?»

Сытая по горло вкуснейшей едой и центнером всевозможных инструкций, которыми меня двое суток кряду усердно потчевал Габен, я возвращалась туда, где мне было очень страшно и плохо, куда бы я никогда не вернулась своими ногами и куда меня везла зеленая, как моя тоска, машина.