— Охотно, — тонко улыбнулся «плейбой». — Сборник театроведческих эссе. Вы, кажется, даже договор заключили с издательством.

— Ну как же! А потом сразу побежала в редакцию и накатала заявление.

— Вот видите, Валентина Васильевна, как хорошо вы все помните, — Андропов почти завершил очистку второго персика, и было неясно, что именно так порадовало шефа КГБ — моя вернувшаяся память или непрерывная спираль кожуры, стекавшая из-под его холеных рук.

— Юрий Владимирович, а где именно я буду писать свои эссе? — я уже вошла в ритм беседы и с облегчением почувствовала, что желание послать этих монстров ко всей их родне перестало ощущаться столь остро. — В Лефортово?

— Я же говорил тебе, Матвей, что наша гостья — женщина незаурядная, с весьма специфическим чувством юмора, а главное, чрезвычайно импульсивная.

Андропов сказал это так, словно я все еще находилась в Аргентине.

— Я уже заметил, Юрий Владимирович.

— Кстати, именно эта импульсивность, столь свойственная творческим натурам, сыграла с нашей гостьей злую шутку… — Андропов обдал меня ледяным взглядом, и я поняла, что возвращена из-за границы на место беседы. — По ее вине был сведен на нет труд, на который мы потратили уйму сил и времени, поставлена под угрозу жизнь нескольких десятков людей, в том числе ее собственная.

— Мне казалось…

— Я еще не закончил разговаривать с Матвеем Ильичом, — осадил меня Андропов и вновь повернулся к Тополеву. — Короче, хлопот с ней у тебя будет предостаточно… — Андропов бросил взгляд на часы. — Поднимитесь наверх.

Тополев встал.

— Пойдемте, Валентина Васильевна, нам надо кое о чем потолковать…

Я молча кивнула Андропову и поднялась вслед за Тополевым наверх, отметив про себя, что для избранного имиджа у него слишком костлявая задница.

Второй этаж напоминал комфортабельную тюрьму — устланный ковровой дорожкой длинный коридор, по обе стороны которого желтели залитые лаком кленовые двери. Тополев открыл одну из них и пропустил меня вперед. Убранство комнаты было вполне цивильным и даже с претензией на роскошь: финский кожаный гарнитур из широкого дивана и двух кресел, журнальный столик с фирменным знаком Андропова в центре — полной вазой фруктов, огромный — от пола до потолка — и совершенно пустой книжный шкаф… Помимо входной, в комнате была еще одна дверь, видимо, в спальню.

— Присаживайтесь, Валентина Васильевна, — Тополев сделал приглашающий жест.

Я села на диван, мой провожатый устроился в кресле напротив.

— Как долетели?

Тополев не подозревал, какую бурю вызовет этот в общем-то пустой вопрос. Конечно, после моей аргентинской одиссеи правильнее всего было бы сразу по возвращении в Москву определить меня в хорошую психоневрологическую больницу с крепкими санитарами и бесперебойной подачей холодной воды, а не везти сюда по слякотной Рублевке. Но Тополев, вероятно, задал свой вопрос по инерции, в четком соответствии с принятыми у гэбэшников стереотипами. Что бы там ни было, он ни разу не перебил меня, когда я зашлась в самой натуральной истерике. Сейчас мне уже трудно восстановить в точности весь мой монолог, но в общих чертах он выглядел так:

— Послушай, ты, говно в костлявой заднице! Ты думаешь, я там выворачивалась наизнанку, строила из себя то блядь, то праведницу, дрожала под пистолетами цээрушников и общалась с вашими долбаными мордоворотами в смокингах, которых не то что на порог — в совмещенный сортир при кожвендиспансере пускать нельзя из-за врожденного дебилизма после кривых щипцов акушера, — ты думаешь, что все это я терпела для того, чтобы ты тут разыгрывал передо мной майора Пронина, педерастина стоеросовая?! Да кто ты такой, мать твою за ногу, срань инфантильная?! По какому праву ты, гнида, изображаешь передо мной советскую власть и ее карающий меч?! Лучше бы засунул этот меч вместе с вашим вонючим щитом к себе в жопу! Да что ты видел в своей недоделанной жизни, кроме кремлевских пайков, служебных тачек и групповухи в виде вылизывания всех начальников кряду? Ты ж понимаешь, следователь на мою голову!..

Я выдохлась.

В комнате воцарилась гробовая тишина. В глазах Тополева читалось такое изумление, словно он увидел у меня на коленях своего шефа.

— Вы все сказали, Валентина Васильевна? — осторожно осведомился он.

— На сегодня все, — отрезала я и закурила. Наоравшись, я почувствовала необыкновенную легкость в теле, словно меня накачали гелием.

— Тогда до завтра?

— Как угодно… — возможно, это была только иллюзия, но меня не покидало ощущение некоторой моральной победы, одержанной над помощником Андропова и, по всей вероятности, моим будущим куратором, в результате совершенно хулиганской выходки.

Тополев встал.

— Завтра я буду у вас ровно в десять.

— У меня дома?

— Нет, у вас здесь. На даче.

— Я что, вместе с заявлением об уходе подписала документ об отказе от собственной квартиры?

— Нет, квартира по-прежнему является вашей собственностью.

— Тогда почему здесь?

— Здесь вы поживете временно. Несколько дней…

— С какой целью?

— Валентина Васильевна, вам знакомо такое понятие, как карантин?

— Я представляю собой угрозу для окружающих?

— Вы только что прибыли из-за границы, где, судя по вашему монологу, выполняли не только очень опасную, но и весьма нервную работу. Вам надо отдохнуть, прийти в себя, набраться сил для… написания книги. Кроме того, накопились вопросы, на которые мы бы хотели получить исчерпывающий ответ.

— Значит, я в тюрьме?

— Не в тюрьме, а в гостях, на даче. С холлом, спальнями, кухнями, запасом провианта и даже крытым бассейном.

— А засуньте себе все это в…

— Знаю, знаю! — Тополев ухмыльнулся. — В костлявую задницу. Вы начинаете повторяться — еще один признак усталости.

— Я уже жила на такой вилле. Правда, она принадлежала ЦРУ.

— Ну, поживете теперь на даче КГБ. Вы же любите острые ощущения, не так ли?..

— Мне нужно сообщить матери о своем приезде. Могу я отсюда позвонить?

— Пока это невозможно.

— Почему? Она старая и больная женщина…

— Вашу мать уже поставили в известность, что вы задерживаетесь еще на неделю в Париже. Творческие проблемы…

— А из Парижа хоть позвонить можно?

— Нет. Пока нет.

— Что так?

— Международные линии сильно перегружены и не справляются с заказами. Вы еще из Аргентины послали матери телеграмму о том, что задерживаетесь. Как видите, уважаемая Валентина Васильевна, все предусмотрено. А теперь отдыхайте…

14 декабря 1977 года

Моя мама умеет читать сны.

Я знаю это от посторонних людей — таких же, как она, усохших учителок мытищинской средней школы, живущих на пенсии, воспоминаниях и нитроглицерине. Мне даже говорил кто-то из них, что займись мама этим делом профессионально (то есть, грубо говоря, за деньги), она могла бы вести вполне обеспеченный образ жизни, не гнуть ночами спину над тетрадками дебилов, излагающих на бумаге впечатления об Онегине как лишнем человеке, и не отдавать ежемесячно половину зарплаты в счет долга за мою кооперативную квартиру.

Как-то в один из моих редких наездов в Мытищи, когда мама на радостях рванула на местный рынок за витаминами для экстренного восстановления гемоглобина в крови отощавшей дочурки, а я пыталась навести хоть какой-то порядок в книгах, журналах, фотографиях и газетных вырезках, которыми — за исключением кровати да старого-престарого трельяжа, усыпанного пудрой, — была меблирована ее конура, в комнате появилось странное создание — дама лет шестидесяти — ста в парчовом платье, ажурных чулках, резиновых ботах и с китайским веером в синих кукольных пальчиках, которым она, несмотря на проливной октябрьский дождь за окном, жеманно обмахивалась. Назвавшись маминой приятельницей по имени Аделаида Гидеоновна, дама грациозно присела на краешек трельяжа, щелкнула костяными пластинками веера и сказала, что ей назначено.