Я посмотрела на листок, вырванный из обычного блокнота. На нем красным карандашом было выведено семь цифр.

— Запомнили?

— Да.

— Посмотрите еще раз.

— Не надо, я запомнила.

— Хорошо… — Тополев чиркнул зажигалкой и поднес ее к листку. Четверо мужчин с интересом наблюдали, как бумажка медленно сворачивается и догорает в пепельнице, белой от папиросных мундштуков. — Телефон, который я вам дал, — контактный. Говорить будете по-французски. Скажете пароль, а затем вам передадут все инструкции при встрече. Порядок ваших последующих действий очень важен, поэтому прошу внимания. Никого из нас рядом не будет, вам предстоит действовать самостоятельно. Естественно, до определенного момента. Любое, подчеркиваю, любое указание, которое передадут вам по телефону, вы должны исполнить с точностью до запятой. Когда у вас возникнет необходимость связаться с нами, вы должны позвонить портье и заказать холодный чай с лимоном и сэндвич с лососиной…

По ходу тополевского инструктажа мне неоднократно хотелось встрять со своими ценными предложениями, но всякий раз я довольно легко удерживалась от язвительных реплик. В глазах этих здоровенных мужиков с малопонятным, но до боли знакомым выражением глаз Витяни Мишина, я видела, словно на проекторе детского фильмоскопа, череду самых страшных в моей жизни картин: черный полиэтиленовый мешок, в который бровастый Андрей заталкивал безжизненное тело Рея Бердсли, кровавое пульсирующее месиво на месте головы того парня, чья вдова могла в свое время стать женой Юджина, раскинутые, словно для объятия, восковые руки сэра Джеральда…

— …ваши дальнейшие действия должны диктоваться только двумя соображениями. Первое: вы ведете себя в любой ситуации так, словно никого из нас не существует в природе. Вы одна, находитесь в Голландии вместе со своим редактором и честно выполняете требование Мишина о переговорах. У вас есть все полномочия для ведения таких переговоров. И второе: не стану скрывать, ваша миссия достаточно опасна. Но вы можете полностью избегнуть риска, если будете держать нас в курсе происходящего и строго выполнять мои инструкции. В противном случае за вашу жизнь не поручится никто. Вы поняли меня, Валентина Васильевна?

Я кивнула. Зная их нравы, не понять это могла только законченная дебилка.

— Если увидите рядом кого-то из этих людей, — продолжал Тополев, — вы ни при каких обстоятельствах не должны показывать, что знаете их. Ни при каких! Вы незнакомы, что бы ни случилось. Кроме того, вы не имеете права посвящать в суть и подробности данной операции ни одного человека, включая сотрудников посольства СССР в Нидерландах. Единственный, кто в случае необходимости имеет право выйти с вами на прямой контакт, — это я, подполковник Тополев. Вы также не имеете права на самостоятельные действия, даже косвенно относящиеся к предмету операции. Ваш телефон будет круглосуточно прослушиваться, а ваши контакты — фиксироваться…

— Зачем вы говорите мне все это?

— На всякий случай, Валентина Васильевна! — мрачно отрезал Тополев. — На тот, например, если у вас возникнет желание действовать на свой страх и риск, как это уже было не так давно в одной заокеанской стране…

— Я могу задать несколько вопросов?

— Вы уже начали спрашивать. Так что продолжайте. Только, если можно, по теме совещания.

— Мне совершенно непонятно, зачем и в качестве кого вы отправляете со мной редактора?

— Ну, во-первых, он ваш непосредственный начальник…

— Простите, я уже и забыла, что работала в газете.

— И совершенно зря! — Тополев грозно посмотрел на потомка Батыя, собравшегося было закурить. Тот моментально спрятал папиросу. — Что же касается вашего попутчика, то он нам нужен в оперативных целях.

— Вы уж простите, товарищ подполковник, но я заканчивала факультет журналистики МГУ, а не Высшую школу КГБ, и потому плохо представляю себе, что значит «оперативная цель».

— Мы полагаем, что вместе с ним ваше пребывание в Амстердаме будет выглядеть более естественным.

— Для кого? Для меня? Для Интерпола? Для принцессы Беатрикс?

Потомок Батыя сморщился. Вначале мне показалось, что он хочет чихнуть, но через мгновение я догадалась, что это улыбка.

— Для Мишина, — глухо отозвался Тополев. — Еще вопросы есть?

— О чем мне говорить с ним при встрече?

— Ни о чем.

— Простите?.. — даже зная ненависть Тополева к юмористическим экзерсисам, я подумала, что он острит. — Как это ни о чем?

— Очень просто, Валентина Васильевна. Если вы встретитесь с Мишиным, — а для этой цели мы, собственно, и проводим всю операцию, — разговора у вас не получится. Максимум, на который вы можете рассчитывать, — это услышать от него слова приветствия.

— А потом?

— А потом мы вручим ему благодарственное письмо от имени коллегии КГБ СССР и пожелаем подполковнику Мишину крепкого здоровья и плодотворной деятельности на пенсии.

— А если он догадается и перед этим отправит на пенсию меня, тогда что?

Я не шутила, этот вопрос действительно волновал меня. Надо было знать Мишина с его звериными глазами и кошачьими повадками, чтобы так вот запросто поверить, что он позволит вручить себе «благодарственное письмо» от бывших коллег, не обменявшись при этом любезностями.

— Что тогда? — задумчиво переспросил Тополев. — Тогда ваш бывший возлюбленный совершит акт гражданского самопожертвования и примет вместо вас, Валентина Васильевна, пулю от изменника Родины. Нравится вам такой вариант?..

30 декабря 1977 года

…Он спал под мерный рокот реактивных двигателей, подложив ладонь под щеку и временами причмокивая, словно младенец, ищущий во сне соску. Это удивительно, до чего даже самые мерзкие мужики становятся невыразимо очаровательными и беззащитными, стоит им только уснуть. Когда-нибудь, возможно, ученые выяснят природу цепких и влекущих объятий Морфея, этого младшего брата смерти, и растолкуют трудовому народу истинное предназначение периодического нашего небытия. И кто знает, может быть, окажется, что сон нужен вовсе не для физического отдыха организма, притомившегося на ударных стройках пятилеток, и даже не для передышки коры головного мозга, не выдерживающей начальственного мата, а для отдохновения сугубо морального. Может быть, психологи дотумкают наконец, что сон — своего рода компенсация за грязь и дерьмо, в которых человек плескался весь предыдущий день, возможность несколько часов побыть собой — без лицемерия и лжи.

…и обнять, кого стремишься обнять…

…и ударить наотмашь того, кто заслужил это…

…и не стесняться быть нагим среди наглухо застегнутых…

«Ты знаешь, Валюха, — вспомнила я один из незабываемых афоризмов моей старой приятельницы (где она сейчас, непотопляемый авианосец имени Вечной Любви?), — нет ничего прекраснее на свете, чем тонкое белье и мужик, спящий в твоей постели. Особенно, если и то и другое — твое, собственное. Белье ласкает тело, а мужик — душу. Что еще нужно одинокой бабе, а?.»

Наверное, она была права. По крайней мере, отчасти. Потому что безмятежный сон моего редактора — хоть и не в моей постели, но довольно близко — увы, уже не ласкал мою душу. Однако и желания плотно прикрыть подушкой эти чувственные, пухлые губы карьериста и сластолюбца, дабы напоследок запечатлеть в памяти именно это выражение — искреннее и чистое, — он тоже не вызывал. Наверное, именно так, как я тогда в самолете — задумчиво и грустно, — сидят у тела покойника. Не оплакивая, но скорбя. Не устраивая шумные истерики, но вспоминая все хорошее. Не прикладываясь в мучительном поцелуе к ледяной восковой руке, но отсекая, как абсолютно неуместное у одра смерти, все зло, которое покойник причинил тебе при жизни…

«Господи, — думала я тоскливо, наблюдая за его беспомощными причмокиваниями. — Как было бы здорово, если бы ты, мутант общественно-политический, несостоявшийся Аджубей, нереализованный Мэлор Стуруа, никогда не проснулся! В памяти моей очень быстро стерлась бы и боль, тобой причиненная, и любовь, тобой оболганная, и вся моя нежность, тобой растоптанная… И осталось бы только хорошее, хоть я уже и не помню доподлинно, было ли оно, это хорошее, и как оно выглядело? Женщины ведь великие мастерицы по части придумывания того, чего не бывало в помине и даже быть не могло…»