— А вот и нет! — Витяня очень изящно огляделся, удостоверился, что остальные участники симпозиума занимаются в кулуарах привычным делом, то есть треплются и пожирают сэндвичи, и продолжал: — Мы с тобой, Валентина Васильевна, как раз очень хорошо знакомы. Ну, вспомни, напряги свои куриные мозги, неужели не узнаешь Курта Мельцера, твоего обаятельного коллегу из венского «Курира»? Ну? Мы еще вместе работали в пресс-центре Московского кинофестиваля!

— Курт! — завопила я дурным голосом. — Старый ты австрийский хрен! Как же я могла забыть тебя!

Несколько человек оглянулись на мой рев половозрелой слонихи, впрочем без особого интереса.

— Не переигрывай! — прошипел Витяня, не меняя благостного выражения лица. — Ты не в школьном драмкружке. Узнала и будя!

— Курт, еб твою мать! — воскликнула я, но уже на тон ниже. — Так ты прилетел сюда специально, чтобы сообщить мне, что ты уже не Мишин?

— И за этим тоже, — ухмыльнулся Витяня. — Как дела?

— Классно!

— Да?

— А что, непохоже?

— Нам надо бы покалякать.

— Неужели опять в «мерседесе»?

— В баре «Плазы». В восемь.

— Как старым друзьям?

— Скорее, как соотечественникам.

— Насколько мне помнится, по паспорту я по-прежнему гражданка СССР, а не Австрии. Так что венский волк тебе соотечественник!

— Может, заткнешься?

— С какой стати? Мы же в свободной стране, господин Курт Мишин. Это у тебя имен и подданств — как блох у дворняжки. А я в служебной командировке от любимой родины, между прочим…

— Надеюсь, ты шутишь?

— А если не шучу?

— Лучше б шутила…

— Все. Испугал до смерти. Шучу.

— С чего это ты так развеселилась?

— Господи, а что мне еще остается?

— Валентина, — в голосе Мишина зазвучали стальные интонации следователя НКВД по особо опасным преступлениям, когда прием под названием «Закуривайте, подследственный» не срабатывает. — А ну-ка, соберись!

— С вещами?

— С мозгами!

— Я не могу собраться с тем, чего лишена от рождения. Иначе меня бы здесь не было, а если бы и была, ты не имел бы права разговаривать со мной таким тоном…

— Каким «таким»?

— Мерзким. Унизительным. Оскорбительным. Хватит или еще добавить?

— Ладно, Валя, в конце концов это просто смешно… — Мишин вытащил из внутреннего кармана смокинга белоснежный платок и аккуратно промакнул лоб. — Сейчас не время выяснять отношения. Напрасно ты думаешь, что мне непонятны твои проблемы. Понятны, не сомневайся. Но если по справедливости — я-то при чем? Ты сама вляпалась и, кстати, вовсе не с моей подачи. А сейчас уже поздно бить отбой. Мы теперь оба в одной упряжке…

— А если я не хочу быть в одной упряжке с такими, как ты? Если меня воротит от одной только мысли, что у меня вообще может быть что-то общее с такими типами? Если…

— А мама? — не меняя благожелательного выражения, мягко спросил Мишин.

— Что мама?

— А мама твоя? Она в курсе?

— Нет, конечно!

— Ну вот и подумай о ней. Только как следует подумай, ладно? И перестань резвиться, Бога ради! Ты же понимаешь, чем занимается наша служба, — не девочка. Существуют интересы государственной безопасности, в сферу которых вовлекаются не только профессионалы, не только кадровые специалисты, но и тысячи, сотни тысяч тебе подобных. Вот и соображай. Ты же у нас девушка интеллигентная, душевно тонкая и даже, на свою беду, не идиотка. Так вот что я тебе скажу, Мальцева, причем по-дружески, по старой памяти: ты не на редакционной летучке и не в постели со своим хахалем, ясно? Прекрати дурить, соберись и неукоснительно выполняй мои распоряжения. Все, какие я сочту необходимым тебе передать. В противном случае… — Мишин сделал паузу, аккуратно сложил платок и засунул его в карман. — В очень противном случае за любые твои фокусы поплатится твоя мать. Ни о чем не подозревающая, тихая и законопослушная. Подумай о том, что после тебя не станет и ее. Ты поняла?..

Я смотрела на этого человека, который в пятом классе списывал у меня контрольные по математике, а в шестом, в школьном подвале, куда перенесли бронзовый бюст непостижимым образом попавшего в опалу Иосифа Виссарионовича Сталина, объяснялся мне в любви. Смотрела в тщетной надежде разглядеть в нем невинные черты того красивого, немного капризного, но в общем доброго и веселого мальчика.

— Мальцева, ты поняла меня или нет? — вполголоса, чеканя фразу, переспросил Витяня Мельцер.

Я кивнула.

Меня била дрожь.

Витяня откланялся.

3 декабря 1977 года

После завершения первого дня симпозиума, который я досиживала уже на «автопилоте», заезжим кортасароведам была предложена весьма экзотическая часть культурной программы — поездка на животноводческое ранчо куда-то на юг, в пампу, с объяснениями феномена аргентинского животноводства, ужином на лоне природы, танцами при факелах и ночевкой в компании гаучо.

Литературоведы и критики были в восторге, мною же овладела полная апатия. Последнее, что я хотела сейчас видеть, были породистые аргентинские быки и говяжьи стейки толщиной в руку Гескина.

Вернувшись в «Плазу» и сославшись на страшную головную боль и общее недомогание, я оборвала на полуслове барона, который явно собирался что-то мне сообщить, поднялась в свой номер, заперла дверь и, не раздеваясь, рухнула на кровать.

В голове царил страшный кавардак, мысли, одна черней и мрачней другой, проносились вихрем, не задерживаясь, не оставляя после себя ничего живого или светлого.

«Что же мне делать, как выбраться из этого дерьма?» — думала я скорее по инерции, нежели испытывая реальную потребность предпринять что-то конкретное. Люди часто говорят, что у них нет сил. По разным причинам, кстати, порой кокетничая либо обманывая ближних, а порой и вовсе для красного словца. У меня в те минуты сил действительно не было. Ни на что. Даже чтобы выполнить единственно разумный в этой ситуации план: подняться с кровати, налить воды в стакан, бросить туда оставшиеся после Гескина таблетки, проглотить их, заснуть и не просыпаться.

В моем распоряжении оставалось меньше суток. Завтра должен был прилететь Телевано; мой школьный друг уже появился, Гескин продолжал то ли лгать, то ли раскаиваться, но одно было ясно: все детали кем-то задуманной операции собраны в одном месте, требовался лишь сигнал, чтобы этот дьявольский механизм сработал. Я ощущала себя бревном, которым должны пробить массивные ворота вражеской крепости. Это сравнение показалось мне настолько естественным и правдоподобным, что голова разболелась еще больше.

Телефон на тумбочке вяло пропел свою излюбленную фразу.

— Да?

— Мадемуазель, могу я зайти к вам на пару минут? — голос Гескина звучал бесцветно.

— Нет.

— Это очень важно, Валя.

— Нет.

— Я понимаю, что-то происходит. Но ведь это так же важно и для меня.

— Барон, у меня очень болит голова…

— Валя, перспектива того, что болеть будет нечему, представляется мне более серьезной и опасной.

— Вы мне угрожаете?

— И себе заодно.

— Вы не были искренни со мной, господин Гескин. Вы так и остались чужим человеком с непонятным прошлым и неясными планами. Я хотела бы поверить вам. Но не могу. Я понимаю, вернее, чувствую, что и вы испытываете примерно то же. Но, видимо, есть что-то такое, что мешает вам помочь мне и себе заодно. А в повторное раскаяние я не верю. Так что извините…

— Валя, не кладите трубку! Что за человек разговаривал с вами сегодня в фойе?

— Вы хотите сказать, что не знаете его?

— Клянусь Богом!

— Старый знакомец, барон. Австриец, журналист. Когда-то мы вместе работали на кинофестивале в Москве…

— Видимо, это была плодотворная работа…

— Возможно. Впрочем, это было давно… У вас нет больше вопросов? Я действительно устала и хочу отдохнуть.

— Валя, мне кажется, вы делаете большую ошибку, игнорируя меня как друга. Я не могу вам всего сказать…