Гескин, который во время своего (или, правильнее сказать, моего) финального монолога аккуратно навинчивал глушитель на ствол, поднял пистолет, подошел ко мне и приставил холодную железяку к моему покрытому испариной лбу.

В этот момент предостерегающе зазвонил телефон…

Ночь со 2 на 3 декабря 1977 года

Гескин вздрогнул. Не помню, говорила ли я уже, что телефоны в «Плазе» звонят на разные голоса. Мой, если помните, воспроизводил музыкальную фразу из какой-то итальянской оперы, здешний же звучал на манер призывного клича пастухов-гаучо, причем с очень короткими интервалами.

Барон нерешительно взглянул на телефонный аппарат, искусно сработанный под половинку яблока, с пятнами кнопок вместо зернышек, затем — уже затравленно — на меня.

Все мы все-таки — дети природы и подвластны, при видимой внешней цивилизованности, простейшим импульсам. За секунду до ниспосланного всевышним звонка Гескин, повинуясь исключительно инстинкту самосохранения, намеревался продырявить мне лоб. Сейчас, внимая тому же инстинкту, он затих.

Гаучо с настырностью истинных детей пампы продолжали скликать крупный рогатый скот на водопой, и барон, не опуская пистолет и не сводя с меня тяжелого взгляда, левой рукой брезгливо взял трубку и рявкнул так громко, словно уже произвел выстрел в мою несчастную голову:

— Си!

С расстояния в два метра я отчетливо слышала, как в трубке заверещал пронзительный женский голос. Клянусь всеми своими авторами, что даже прославленный Первый концерт Мендельсона для скрипки с оркестром казался мне в тот момент визгом несмазанной ржавой пилы по сравнению с этими мерзкими, искаженными мембраной звуками, которые дарили мне лишнюю минуту бытия и микроскопическую надежду на чудо.

Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Это вранье. Утверждаю ответственно, на основании личного опыта. Перед смертью я вспоминала (так до конца и не вспомнив) старый советский фильм «Подвиг разведчика», а именно — кадры, где неотразимый Кадочников, пытаясь вскрыть сейф фашистского генерала, вдруг замер, когда оглушительно взвыла сигнализация и затопали снизу кованые сапоги охраны.

Я пыталась вспомнить, как же выкрутился обаятельнейший Павел Петрович, — и не могла. Мысли путались, мне хотелось одновременно жить, пить и в туалет. Помню, в фильме была потрясающая фраза: «Вы болван, Штюбинг!», но какое отношение она имела к разведчику и помогла ли ему совершить свой подвиг, я запамятовала.

«Он ударил Ричардсона рубчатой рукояткой пистолета в висок, и надломившееся тело медленно сползло с кресла…» Господи, а это откуда? Неважно… Что же делать? Нет пистолета, нет рубчатой рукоятки, а это жирное тело само сползло с моей кровати. Но вот чем все кончается…

Между тем женский голос в трубке верещал безостановочно, и Гескин, словно воздушный шар, проколотый иголкой начинающего мальчиша-плохиша, опадал и сморщивался прямо на глазах. Надежда, теплившаяся где-то в нижних областях моего исстрадавшегося организма, вдруг взорлила пионерским костром.

Я не знола, кого он слушал с таким вниманием и даже страхом, но буйная фантазия невинной овечки, приговоренной черт знает кем и Бог знает за что к расстрелу на чужбине, фонтанировала во мне вовсю. Возможно, звонила домашняя гадалка Гескина, чтобы сообщить ему, что он неизлечимо болен и завтра отбросит копыта. Или главная экономка спешила уведомить хозяина, что его родовое поместье в Йоркшире или Мотовилихе сгорело дотла, или…

Но, конечно, если ему звонила королева Елизавета или сама достопочтенная супруга Леонида Ильича, мои шансы на вульгарную кончину от старости или вследствие систематического приема недоброкачественных продуктов питания значительно возрастали.

«Да, как же, позвонит мадам Брежнева британскому барону с еврейской фамилией в Буэнос-Айрес и станет трепаться с ним по-испански…»

Вдруг наступила гнетущая тишина.

Голос, ставший для меня за эти короткие секунды родным и близким, умолк, и я услышала густое сопение утомившегося барона.

Он аккуратно положил трубку, начал внимательно рассматривать глушитель пистолета, а потом, совершенно неожиданно для столь драматической ситуации, вздохнул. Надо было действовать, что-то говорить, как-то выворачиваться, а я, что случалось со мной крайне редко, утратила дар речи, испытывая только растущие физиологические позывы.

— Ну? — Гескин оторвал наконец взгляд от комплектующей детали авторучки «паркер».

— Сэр Джеральд, — выдавила я, — что бы вы там ни решили, позвольте мне все-таки сходить в туалет. В конце концов, я женщина и просто обязана думать о том впечатлении, которое произведу на аргентинских патологоанатомов при вскрытии…

— Да, — протянул барон, — кадры они всегда умели готовить…

— Вы о ком?

— Вы, кажется, хотели в туалет? Так идите. Только не вздумайте выкинуть какой-нибудь фортель. И не запирайте дверь!

— Господи, к чему столько предосторожностей? Вы можете пойти вместе со мной. Ручаюсь, это будет упоительное зрелище…

— Не злоупотребляйте моим терпением, госпожа Мальцева! Иначе…

— …Иначе вы застрелите меня без глушителя? Ну хорошо, хорошо, — примирительно добавила я, увидев, как сверкнули глаза Гескина. — Пять минут — и я вновь в вашем распоряжении…

Я бодренько направилась к туалету, но внезапно остановилась как вкопанная. Мне вдруг стало страшно. Я представила себе, как Гескин за моей спиной поднимает пистолет и…

Я медленно повернулась.

— Что еще? — раздраженно спросил барон, уже усевшийся в глубокое кожаное кресло. — Вас надо подержать над унитазом, пока вы не сделаете пипи?

— Размечтался! — буркнула я себе под нос и смело задернула шторку. Может быть, потому, что я наконец облегчила душу и все остальное, или по какой-то другой причине, но, отсидевшись на унитазе и приведя себя в порядок в ванной перед венецианским зеркалом изумительной красоты, я немного успокоилась. Настолько, что почувствовала в себе силы рассуждать здраво.

Интуитивно я уже знала, что смертельная угроза — правда, в самый последний момент — миновала. Что-то произошло. Что-то такое, что в корне изменило планы барона и по меньшей мере отдалило мою смерть. «Почему он хотел пристрелить меня? — думала я, бессмысленно водя щеткой по волосам. — Что я такого сделала, что сказала, чем вызвала такую реакцию? Относительно моей персоны Гескин имел инструкции. Наша встреча в „Рице“ была запланирована. Если она и была неожиданной, так только для Эдмонды Шарль-Ру. Хотя теперь, после всего происшедшего, я бы не очень удивилась, если б узнала, что высокочтимая французская писательница тоже как-то причастна к фокусам „конторы“. Ладно, здесь все в порядке, идем дальше…

Вылазка в „Жокей-клуб“ тоже входит в рамки легенды: встретились случайно, вместе летели, старый волокита решил приударить за молодой женщиной… Все выглядит совершенно правдоподобно. Я не должна была знать о его связи с КГБ? Но что это меняет? Видимо, я форсировала события, случайно разгадав суть их довольно простой комбинации против Телевано, в которой мне отводилась роль приманки, дуры-патриотки, поддавшейся чарам КГБ ради даровой экскурсии к антиподам.

Конечно, это не входило в планы Гескина. Но взять пистолет и пристрелить подданную СССР в собственном номере? Нет, это невозможно, фарс какой-то, дешевка! Гескин кичится своим происхождением, у него безупречная репутация, влияние, деньги, а если он таки пашет на КГБ, то его „второе дно“ наверняка создавалось несколько десятков лет, в него, должно быть, всадили миллионы. И уничтожить весь этот монолит, пусть даже в королевском, но все-таки гостиничном номере, пустив пулю в лоб советской провинциалке? Попасть на первые полосы газет? Стать героем шумного процесса, который, кстати, неизвестно чем кончится? Нет, так не бывает!

Гескин просто психанул и едва не сорвался. Он дряхлеет, у него, должно быть, диабет прогрессирует, возможно, он помаленьку впадает в старческий маразм. Он жутко испугался за себя, за свою жизнь и репутацию и потому чуть не ухлопал меня. А затем что-то произошло, случайность какая-то, и Гескин начал ворочать извилинами, а не своей ослабевшей прямой кишкой…