— Валя, я наблюдаю за вами уже несколько минут… — как ни в чем не бывало Гескин сел на кровати и осторожно, словно я была слеплена из тончайшего фарфора и выставлена на аукционную продажу по рекордной цене, погладил меня по обнаженной ноге. — Только два раза в жизни я попадал в столь унизительную ситуацию…

— Вы имеете в виду свой храп во сне? — я отодвинула ногу.

— Нет, сон в присутствии дамы. Но на меня, видимо, что-то нашло…

— Учитывая глубину вашего сна, я бы сказала, накатило…

— Чувство юмора не покидает вас даже ночью.

— Да, в отличие от мужчин.

— Чем я могу заслужить ваше прощение, дорогая? Одно только слово, и я исполню все, поверьте мне!

— Барон, не искушайте бедную провинциалку.

— А вы не будите мое воображение. Мне кажется, только сейчас я сумел по-настоящему оценить ваш эликсир молодости…

— Итак, о прощении… — на какое-то мгновение мне стало страшно, словно я занесла ногу над черной пропастью. — Вы можете его заслужить и вместе с ним еще кое-что, о чем мне бы не хотелось сейчас говорить, если…

— Если? — эхом отозвался Гескин, не отводивший тяжелого взгляда от моей груди.

— Если ответите на один вопрос.

— Задавайте же его, Валентина! — Гескин в этот момент был великолепен: раскрасневшийся после сна, возбужденный лицезрением приятной женщины в одной комбинации, окрыленный заманчивостью открывающихся эротических перспектив, он как бы воплощал всю глубину русской идиомы «бес в ребро». — Что вас интересует? Мое состояние? Уклоняюсь ли я от налогов? Кому завещаю библиотеку? Спрашивайте, нет вопроса, на который я бы не ответил!

— Сейчас вы действуете, как демон-искуситель. Слишком впечатляющие перспективы для скромной девушки — состояние, завещание, налоги… Но все гораздо проще: меня интересует, какое звание вы носите в Комитете государственной безопасности СССР? И все…

— Что? — неестественно громко спросил Гескин.

— Я спросила, барон, какую должность вы занимаете в КГБ. В этом номере ужасно надоедливое эхо, так что можете не переспрашивать…

— А-а-а, — понимающе протянул Гескин и широко улыбнулся.

В двадцать два года, когда я заканчивала университет и уже подрабатывала в газете, у меня появился первый «полновесный» мужчина — сорокачетырехлетний седой красавец со степенью доктора политологии, с золотым перстнем на мизинце и женой с тремя детьми — на шее. Бурные эмоции и другие признаки мужского расположения он проявлял только в первые две недели нашего короткого романа, после чего, как человек порядочный, загруженный работой и вроде бы неглупый, начал отчаянно и примитивно лгать, придумывая объяснения все удлинявшихся пауз между нашими встречами. Он и стал моим первым учебным пособием по нехитрой методологии мужского вранья. Так что в этом вопросе я ощущала себя женщиной подкованной и интуитивно чувствовала, что, во-первых, мой пробный выстрел попал в «десятку», а во-вторых, Гескин прямо сейчас, что называется не отходя от кассы, начнет лить пули. Однако я не учла, что барон воспитывался в другой социальной среде. То ли потому, что он недооценил степени моей подготовленности к этому разговору, то ли по каким-то иным причинам, но Гескин привычно попытался перевести неприятную беседу в светское русло.

— Наверное, я начинаю повторяться, но ваше чувство юмора, милая Валя, восхитительно. Скажите, в вашем роду не было англичан?

— А в вашем?

— Простите? — он продолжал улыбаться, но скорее по инерции. Глаза его похолодели.

— Ситуация очень напоминает анекдот, довольно популярный в Союзе. Госсекретарь США Генри Киссинджер спросил на приеме в Вашингтоне у советского профессора-американиста Валентина Зорина: «Скажите, господин Зорин, кто вы по национальности?» — «Я русский», — ответил Зорин, чуть не подавившись кресс-салатом. «Тогда все в порядке, — улыбнулся Киссинджер. — А я — американский».

Гескин побагровел. Видимо, мне удалось-таки вывести его из себя, а именно к этому я и стремилась.

Светская болтовня, этакий салонный пилотаж ни к чему путному все равно не привели бы. Мне необходим был скандал, взрыв, мат на любом языке, лишь бы создалась атмосфера, при которой я с максимальным эффектом могла выложить этому родовитому мудаку свой единственный козырь.

— Боюсь, я не совсем уловил соль этого анекдота.

— Да бросьте, барон! Все-то вы уловили…

— Объяснитесь, пожалуйста! — голос Гескина стал сухим, как астраханская вобла. Мы оба находились на расстоянии вытянутой руки от запланированной мною критической ситуации. Странно, но я не испытывала страха. Возможно, потому, что Гескину в этот момент можно было дать все его семьдесят четыре года: он как-то сник, потускнел, склеротические прожилки под выцветшими глазами выступили вдруг с беспощадной отчетливостью, руки барона чуть подрагивали, и если бы можно было сейчас переодеть его в ту часть продукции фабрики «Большевичка», которая отправлялась на Сахалин и к строителям Саяно-Шушенской ГЭС, этот расфуфыренный британский аристократ ничем не отличался бы от ущербных советских дедулек, выстаивающих конец жизни в очередях перед открытием гастронома и мучающихся вопросом, купить ли простоквашу в дом или вложить заначенный от стервозы рубль в приобретение желанного портвейна «Смородиновый» по восемьдесят семь коп. за пузырь.

«Да, барон, ваши гены, не омраченные тяжким наследием алкоголизма и воспитания в детских домах, явно взбунтовались, — удовлетворенно отметила я про себя. — И это хорошо. Это просто замечательно! Погоди, я ведь только начала, как-то ты дальше запоешь…»

— Кстати, господин Гескин, вы знаете, как называют вас в КГБ?

— Прекратите, пожалуйста, этот идиотский разговор! — Гескин встал и взялся за свой роскошный пиджак. — Ваши шутки переходят все границы. В конце концов, это просто оскорбительно, и я не обязан…

— Жиденок.

— Что? — кровь отлила от лица барона. — Что вы сказали?

— Я сказала, что сотрудник КГБ, инструктировавший меня перед поездкой в Аргентину, обмолвился вскользь о тщательно скрываемом вами еврейском происхождении, а также о том, что в картотеке «конторы» вас называют жиденком…

Если бы существовал специальный барометр для определения внутреннего состояния барона Джеральда Гескина, то в этот момент его стрелку зашкалило бы на отметке «буря». Только сейчас я в полной мере ощутила глубинный, сладостный смысл слова «азарт». Внутри у меня все дрожало, я чувствовала, что случайно, наобум лазаря ткнув пальцем в небо, я попала в такое больное место, в такую старую, но так и не затянувшуюся и даже кровоточащую рану, в такое средостение самолюбия, тщеславия, снобизма и лютой ненависти, что…

И тут мне впервые стало по-настоящему страшно. Морщинистая шея барона начала раздуваться и багроветь, глаза неестественно выпучились, а руки… Руки его лихорадочно шарили по карманам брюк, в нагрудном кармане сорочки, затем перешли на пиджак, все еще висевший на спинке стула… Он искал что-то, словно наркоман, не глядя, на ощупь. Все очень смахивало на сеанс спиритизма, один из участников которого, под влиянием потусторонних голосов, медленно сходит с ума.

— Вам дурно, барон?

Но Гескин меня не слышал. Он медленно опустился на кровать, как-то неуклюже завалился на бок и захрипел.

А через секунду я услышала какой-то странный, скрежещущий звук, словно кто-то осколком толстого оконного стекла медленно, как садист, водил по донышку глубокой глиняной тарелки. Я заткнула уши, чтобы не слышать этого мерзкого звука, пронизывавшего все мои нервные окончания, но он по-прежнему доносился до меня, вызывая какое-то обреченное, затравленное чувство. И только несколько минут спустя до меня дошло, что это был мой крик…

Ночь со 2 на 3 декабря 1977 года

Отошел Гескин минут через тридцать.

Не знаю, как миновали эти полчаса для него. Я же успела перебрать в памяти всю свою жизнь, всех родственников, друзей, школьных товарищей и занудливых авторов, а также то немногое, что мне было известно о содержании женщин в латиноамериканских тюрьмах, телефон советского посольства и — совершенно некстати — так и не найденную квитанцию из химчистки.