— Значит, летим?
— Да. Машина во дворе…
В комплект депутатской амуниции, предоставленной в мое распоряжение хозотделом КГБ СССР, входили пальто из черного драпа с жутким ондатровым воротником, скроенное так, словно его перелицевали из офицерской шинели, кожаная сумка-ридикюль и небольшой черный чемодан. Накануне у меня было достаточно времени, чтобы ознакомиться с содержимым ридикюля, главное богатство которого составлял заграничный паспорт цвета лица вышедшего из себя Тополева, на котором — паспорте, а не Тополеве, — особо выделялась моя фотография (девчушки все делали сами — раздевали, уродовали, помадили и фиксировали плоды трудов своих на пленку) и три строчки моего нового имени — Сергеева Ирина Михайловна, 1946 года рождения. Кроме того, в конце паспорта стояли штампы посольств Испании, Голландии, Бельгии и Люксембурга, подтверждавшие, что гражданка СССР Сергеева И. М. имеет право двухнедельного пребывания в любой из вышеозначенных стран, каковое она, судя по решительной походке Тополева и урчавшей внизу черной «Волге», и намеревалась осуществить.
Дорога до Шереметьева прошла в полном молчании. Я смотрела в окно и любовалась заснеженными березками. Тополев же как уставился в могучий загривок водителя, так и не отрывался от него до самого аэропорта. В какой-то момент мне даже показалось, что мой новый патрон безуспешно пытался прочесть на водительском затылке шифрованное донесение Витяни Мишина.
Вопреки обыкновению, он оделся для заграничной поездки довольно прилично и действительно напоминал бойкого репортера в полупальто из светлого букле, в модной кепке и цветастом сине-красно-белом шарфе, небрежно обмотанном вокруг шеи. Рядом с ним я выглядела штатной осведомительницей КГБ с явными признаками прогрессирующего климакса.
В ожидании регистрации мы сидели на кожаном диванчике, и каждый был занят своими мыслями. Я думала о том, что сделает мне Тополев, если я попрошусь на несколько минут в туалет, смою с лица всю химию, верну себе прежний облик и буду с позором отправлена обратно за барьер из-за вопиющего несходства между моей природной внешностью и фотографией на загранпаспорте.
О чем думал Тополев, меня в тот момент принципиально не интересовало.
Дежурный перезвон радиоинформатора и шелестящие сообщения на английском и русском о посадках, взлетах, задержках и нелетных погодах, обтекая мой слух, уносились куда-то наверх, под бесцветный потолок с такой же бесцветной люстрой… Я уже успела привыкнуть к аэропортам, самолетам, посадкам и заграничной речи… Как там у Пушкина: «Черт меня дернул родиться в России…»
— Идемте, Мальцева, наш рейс! — прервал плавный ход моих мыслей Тополев и решительно направился к стойке регистрации. — Не отставайте!
— Как это наш рейс?! — изумилась я, семеня за Тополевым, как собачка на поводке. — Может быть, вы не поняли: на английском же ясно было сказано, что это авиакомпания «Иберия», посадка на Барселону…
— А мы в Барселону и летим, Валентина Васильевна, — хмыкнул Тополев, не сбавляя подполковничьего шага.
— Но вы же говорили, что мы летим в…
— А ну цыц! — прошипел мой куратор. — Не распускайте язык, Мальцева! И делайте что вам говорят! Ваш дачный период завершен, зарубите себе на носу! И учтите: никакой самодеятельности, никаких дискуссий! Знайте, что…
— …шаг влево, шаг вправо — считается побег! — закончила я его монолог и вздохнула. — А ругаться хоть можно?
— Можно, — фыркнул он, подходя к стойке и кладя на нее свой паспорт. Потом повернулся ко мне и добавил: — Только по-русски.
— Еб твою мать, Матвей Тополев! — сказала я громко и внятно.
Парочка иностранцев в очереди с улыбкой посмотрела на меня и помахала рукой. Я еще отпихнула Тополева в сторону, подала свой паспорт регистраторше, а ему бросила через плечо:
— И нечего лезть без очереди, хамло замоскворецкое!..
17
Небеса. Авиалайнер компании «Иберия»
29 декабря 1977 года
В общем-то я устала от самолетов. Правда, в отличие от миллионов своих соотечественниц, я за каких-то полтора месяца сполна ощутила, что такое настоящий сервис, когда тебя любят, понимают и обслуживают совершенно незнакомые люди, причем за деньги, которые не ты платила. Но это было весьма слабое утешение. Реальные же ощущения сводились к тому, что я буквально задыхалась в гигантской закупоренной бутылке роскошного «Боинга-707» с мягкими дорожками в проходах, огромным киноэкраном во всю переборку и алыми наушниками, вмонтированными в ручки кресел. Атмосфера изобилия, сытости и безмятежности, царившая вокруг, действовала раздражающе…
— Вы позволите?
Этот голос пригвоздил меня к иллюминатору. Как объяснить, что я почувствовала, услышав привычную до дрожи в коленках, вежливо-снисходительную интонацию? Может быть, что-то вроде внезапной боли на месте давно вырванного зуба? Элементарные правила вежливости требовали немедленно повернуться и ответить: «Да, конечно!» или «Пошел ты!..» Но я ничего не могла поделать с накатившим на меня оцепенением и продолжала смотреть в мутный, с потеками снежинок, иллюминатор «боинга», ничего не различая, ничего не слыша, вяло сопротивляясь нахлынувшим воспоминаниям, обиде, боли…
— Простите, — голос моего незабвенного редактора стал чуть строже и официальнее. — Вы заняли мое место, гражданка.
— Да? — я оторвалась наконец от окна и повернула к нему лицо. — Простите…
— Ничего, ничего! — добившись ответа, мой экс-интимный друг и начальник сразу подобрел. — Если хотите у окна, я не против.
— Вы очень любезны, — пробормотала я и стала наблюдать, как он снимает с себя пальто из тонкой шерсти, аккуратно складывает его подкладкой наружу, поправляет роскошный, синий, в тонкую белую полоску, галстук, расстегивает верхнюю пуговицу элегантного спортивного пиджака и усаживается рядом так близко, что я ощущаю уже слегка подзабытый запах его одеколона и типографской краски — очень легкий, ненавязчивый, но сразу вызвавший во мне настоящую бурю… Господи, неужели я еще сохранила какие-то чувства к этому комсомольскому ублюдку с лицом херувима, манерами советского дипломата и холеными руками конформиста?
Не обращая на меня больше внимания, он положил себе на колени черный кожаный кейс, щелкнул золотыми замками, вытащил НАШУ газету (краем глаза я заметила, что это свежий, сегодняшний номер) и по-хозяйски стал ее рассматривать. Меня он, учитывая добросовестность девчушек с Лубянки, конечно, не узнавал, что было вдвойне обидно. Вдобавок, я не решалась заговорить с ним, ибо, во-первых, не представляла себе, насколько случайно (если в моей ситуации вообще имело смысл говорить о случайностях) его появление на борту «боинга», а во-вторых, плохо представляла себе, что сказать человеку, с которым жила почти шесть лет и которого, как выяснилось недавно, совершенно не знала.
Я тихонько оглянулась. Тополев сидел сзади, через несколько рядов. Я увидела краешек его бесстрастного лица. Кроме того, в салоне находилось еще несколько человек, направлявшихся за кордон с единственной целью — не дать обезображенной даме с кодовым обозначением «Приманка» быть уничтоженной до того, пока на нее не клюнет один из самых опасных хищников из их социалистических джунглей.
«Он не мог появиться здесь случайно, — думала я, пока самолет, сделав плавный круг над Москвой, набирал высоту. — В этой конторе вообще нет места случайностям. Но тогда зачем он рядом? Они хотят, чтобы я поверила в совпадения? Им для чего-то нужен диалог бывших любовников? Я знаю что-то такое, что могу сказать только ему, моему профессиональному наставнику и близкому другу по тахте размером 2x1,5 метра? Но ведь он не узнал меня и вряд ли узнает… Они рассчитывают, что я сама с ним заговорю? Едва ли. Ведь даже такой чурбан, как Тополев, не может не понимать, что я скорее выброшусь из окна самолета, чем первая признаюсь моему номенклатурному другу, что сидящая возле него женщина с лицом крестьянки из убыточного колхоза — это я. Так что же они еще придумали?..»
