Опытные шахтеры поначалу скептически отнеслись к приходу на стройку комсомольцев и коммунистов с московских фабрик, потешались над бестолковой молодежью и полагали, что та определенно будет скорее мешать, чем помогать{1432}. Когда они увидели, что комсомольцы повысили темпы труда и скоро стали бригадирами, некоторых старых рабочих охватила зависть, поскольку, несмотря на многолетний профессиональный опыт, они в сетке заработной платы оказались ниже молодых. Эти горняки неохотно соглашались, чтобы ими командовали юнцы{1433}. На шахте 9 старые рабочие решили уйти, когда мобилизованные комсомольцы стали бригадирами с высоким заработком. Начальнику шахты с большим трудом удалось уговорить их остаться, пообещав в виде премии выдать каждому два оплаченных билета до дома. Единственным стимулом, который действовал на этих рабочих, являлись деньги{1434}. Когда комсомольская бригада получила первую высокую премию, у старых рабочих пробудился интерес к вступлению в эту бригаду{1435}.
Комсомольскими приемами работы были недовольны и старые сезонные рабочие. «Зачем ты так быстро работаешь, ты за это больше не получишь, равняйся на нас», — втолковывал один бригадир комсомольцу{1436}. Кессонные рабочие, выходцы из деревни с «выраженной кулацкой психологией», как отзывался о них партийный секретарь кессонной группы{1437}, явно враждебно относились к комсомольцам. Они опасались лишиться монополии, благодаря которой могли до сих пор безнаказанно прогуливать, во время работы пить и курить, а также предъявлять администрации требования о повышении зарплаты. Они пугали новичков, рассказывая им, что работа в кессоне ведет к импотенции{1438}, или повышая давление в шлюзовой камере, отчего у комсомольцев начинался шум и болевые ощущения в ушах. Опытные кессонщики советовали молодым рабочим от болей в шлюзовой камере съесть конфету или поцеловать заклепку кессона и потешались, когда комсомольцы следовали их наставлениям{1439}.
Интервью метростроевцев свидетельствуют об иной расстановке сил по сравнению с обычно изображаемым партией противостоянием «старых пролетариев» и пока «отсталых молодых» рабочих. Идеальный образ советского рабочего, каким он предстает перед нами в материалах бесед, сводится не столько к классово сознательному боевому пролетарию, который по возможности представляет интересы рабочих перед руководством предприятия и своим своенравным поведением угрожает выполнению производственного плана, сколько к юному «энтузиасту», который без оглядки на условия труда записывается на советскую стройку и безоговорочно выполняет решения партии и правительства. «Понятно, что в ряде мест возникло напряжение в отношениях между старыми и новыми рабочими. У старых была своя рутина, но нет этой политической дисциплины и того, что мы называем энтузиазмом», — резюмировал писатель Борис Пильняк разговор с одним из метростроевцев{1440}.
4. Концепты успешной интеграции
А) Жалобы и критика в рамках дозволенного
В большинстве исследований игнорируется или недооценивается такой фактор интеграции недовольных рабочих, как возможность легальным образом критиковать неполадки и начальство и пожаловаться на свое положение. До сих пор слишком мало обращалось внимания на роль критики снизу для стабилизации сталинского режима. В принципе каждый простой рабочий мог сместить своего начальника или даже партийного функционера, публично покритиковав его в рамках дозволенного в стенгазете или заводской многотиражке или передав «сигнал» контрольным органам (рабоче-крестьянской инспекции, комиссии по чистке, НКВД и ОГПУ).
«Большевистская критика и самокритика» со времени призыва ЦК 1928 г.{1441} стала ритуальной формой социального контроля. Она призвана была предотвратить отчуждение между правительством и обществом и помогла режиму перевести недовольство плохим положением в стране на отдельные личности, которые в заданной идеологической парадигме идентифицировались как «классовые враги», «вредители» или «кулацкие элементы». Таким путем успешно маскировались структурные слабости режима и хроническая неспособность его представителей. Помимо этого, «критика и самокритика» имела важный побочный эффект, оказывая сильное давление и заставляя быть послушными функционеров и управленцев среднего и нижнего звена. Каждый должен был считаться с тем фактом, что в любой момент его могли уволить, исключить из партии или отправить в лагерь.
На критику же более высокопоставленных функционеров по принципиальным, системно обусловленным недостаткам, а также всего того, что считалось «генеральной линией» партии, было объявлено табу{1442}. Дозволенная критика касалась по преимуществу следующих вопросов: размещение и снабжение рабочих, недостатки в столовых, задержки с выдачей зарплаты, ошибки при нормировке и расчете произведенных работ, «уравниловка», несоблюдение «шести условий» Сталина, бездеятельность и неспособность партийных функционеров и управленцев, недостаточное внимание к тому, как рабочие проводят свободное время, пренебрежительное отношение к спорту, политическое образование и культурные акции, «разложившийся» образ жизни функционеров, преступные деяния администраторов, либерализм в отношении прогульщиков, заступничество за «кулацкие элементы», подавление критики.
Из этого перечня становится очевидным, что по ряду проблем, которые непосредственно касались их условий труда и быта, рабочие с помощью критики и жалоб могли вступить в бой с начальством и часто даже добиться реальных улучшений. Даже если критика была инструментализирована, т. е. режиссирована властью, она ни в коем случае не являлась очковтирательством, простой инсценировкой. Она внушала рабочим уверенность, что в отношении ряда недостатков они не будут брошены на произвол судьбы, но смогут что-то изменить, выступив на собрании, написав письмо в заводскую многотиражку, в контрольные органы или пожаловавшись в профком.
Следует, впрочем, иметь в виду при рассмотрении критики в производственной прессе или во внутренних отчетах, что она представляет собой только выборку. Публично заявленная или направленная по инстанциям критика по большей части, использовалась тем, кто ее публиковал и переправлял дальше в совершенно определенных целях и потому содержит больше информации о точке зрения публикатора, нежели о позиции рабочих. Письма рабочих с критикой и жалобами в редакции газет, в партийные, профсоюзные и комсомольские органы, которым не было дано хода, покоятся еще в архивах.
То обстоятельство, что политические задания высших инстанций (например, задачи и сроки выполнения плана) на собраниях в принципе не обсуждались, и любая дискуссия велась в определенных рамках, заранее намеченных официальными директивами, ограничивало область воздействия критики и анализа узких мест. За неполадки, ошибочные решения или неработоспособность ответственными объявлялись только непосредственные исполнители и начальство на самом предприятии, не принимая во внимание, что упущения, вероятно, в свою очередь были связаны с общими политическими заданиями. Коренные проблемы таким путем не могли быть решены. По мере того как рабочие осознавали этот факт, их интерес к «критике и самокритике» в долговременной перспективе должен был иссякнуть{1443}. В первой половине 1930-х гг. участие рабочих в этой кампании было, впрочем, еще весьма оживленным.
