Постановление Московского комитета партии Моссовета от 29 декабря 1933 г. содержало уже целый ряд конкретных указаний по проектированию станций и вестибюлей{2382}. В марте 1934 г. на этой основе был объявлен конкурс архитектурных проектов. Архитектурно-плановая служба Моссовета (Арплан), в заседании которой принял участие Каганович, уже 28 марта 1934 г. рассмотрела представленные проекты, передала их экспертной комиссии{2383} и наметила основные направления дальнейшей разработки, а именно какие материалы следует применять для отделки колонн, стен, полов и ступеней{2384}.
В июне 1934 г. комиссия Арплана под председательством Кагановича утвердила проекты шести станций и двух вестибюлей, дав указание архитекторам по переработке остальных проектов{2385}. Каганович лично внес несколько предложений по изменению проектов и советовался с архитекторами, как избежать того, чтобы станции, несмотря на их конструктивную схожесть, не выглядели однообразно{2386}. В августе 1934 г. Каганович утвердил некоторые из представленных проектов. Прочие он повторно отклонил, передав архитекторам указание подготовить новые эскизы{2387}.
В начале октября 1934 г. Московский горком партии одобрил графики оформления станций, распорядившись, какие материалы, и в каком объеме следует употребить для этой цели. Речь, прежде всего, шла о том, чтобы ограничить расход мрамора{2388}. В октябре-ноябре 1934 г. давление со стороны Московского комитета партии усилилось. Каганович и Хрущев фактически взяли на себя руководство оформительскими работами. Совещания созывались по несколько раз в неделю, на них утверждались проекты и графики работ, назначались ответственные за реализацию решений, отдавались распоряжения по использованию строительных материалов и деталям декоративного убранства станций{2389}.
Руководство Метростроя выступало лишь в роли посредника между Кагановичем, Хрущевым и прорабами станций и в лучшем случае контролировало реализацию их распоряжений. Ротерт и Абакумов на этой стадии совершенно ушли в тень перед Кагановичем и Хрущевым: «Сейчас Лазарь Моисеевич занимается каждой станцией, подбором каждого куска мрамора — какой мрамор на какую станцию, какого цвета и т. д. Оперативные заседания, совещания, подбор людей и т. д. — все это у него. Затем постройка вестибюлей. Он собирает архитекторов, с ними разговаривает, дает им указания»{2390}.
Практически не было ни одной детали в оформлении станций, от перил лестниц до покрытия полов, от облицовки колонн до освещения, которая не была бы утверждена непосредственно Кагановичем или Хрущевым. Их политическое руководство сталкивалось с проблемами лишь при исполнении графиков работ. Несмотря на постоянные требования повысить темпы, срок завершения станций и вестибюлей был перенесен на несколько недель{2391}. Несмотря на это, влияние Московского комитета партии на архитектурное решение и декоративное оформление метрополитена является образцовым примером эффективного и тотального контроля, который не оставлял места для колебаний и отклонений.
Глава VII.
«ВСЯ СТРАНА СТРОИТ МЕТРО»: МОСКОВСКИЙ МЕТРОПОЛИТЕН КАК СИМВОЛ ПРОРЫВА В СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ
«Я этой реальной всеобщею прибылью так горд у так радостен, так изумлен — что, как хорошо б на земле нам бы ни было — все-таки скажешь: — Хорошо под землей!»
Семен Кирсанов
{2392},[270] 1. Советская техническая эйфория
Сооружение метрополитена не только послужило идентификационным фактором для непосредственных участников стройки, но и в высшей степени подошло на ключевую роль в инсценируемом пропагандой прорыве в лучшее, светлое будущее. «Вся страна строит метро», «Мы строим лучшее метро в мире», «Лучшее метро для красной столицы» — такими лозунгами населению прививали чувство, что здесь возникает какое-то общее, грандиозное свершение всех советских граждан, которым можно гордиться и удивлять мир.
О настроениях граждан СССР в 1930-е гг. источники дают противоречивую картину{2393}. В 1933 г. Сталин объявил об успешном завершении первой пятилетки и начале новой, радостной эры. «Жить стало лучше, жить стало веселее», — так звучало его обращение к народу, которое запало в душу и метростроевцам[271].
Пропаганда внушала настроения прорыва к лучшей жизни и оптимизма. В мемуарах[272] и даже в путевых заметках западных туристов[273] ведется речь о том, что современники воспринимали время первой пятилетки как эпоху бурного подъема. «Одна система поднимается, другая клонится к упадку», — так заместитель начальника Метростроя инженер Крутов охарактеризовал на встрече ударников 1 января 1933 г. достижения Советского Союза в противовес «банкротству» западного мира{2394}. Его ничуть не смущало, что в то же самое время в Советском Союзе голодали миллионы людей, равно как и молодого Льва Копелева, который, будучи послан в село на уборку урожая, своими глазами видел нищету украинских деревень. В восприятии Копелевым происходящего эти переживания отступали на задний план перед техническими успехами индустриализации:
«1932-й год живет в моем воспоминании в сиянии радостных чувств, самоуверенной юности и бесчисленных надежд. Там, за границей, бушевал экономический кризис. В Германии было 7 миллионов безработных. В США еще больше. […] Каждый день наши газеты писали о стачках в капиталистическом мире, о нужде и голоде […] Насколько иначе все выглядело у нас! Газеты печатали телеграммы и статьи о наших новых заводах, домнах и машинно-тракторных станциях, о новых и все более весомых успехах и достижениях, о все более грандиозных планах»{2395}.[274]
В некоторых сообщениях туристов и дипломатов приводится обратная картина: общество, чье первоначальное воодушевление из-за неудач уже сошло на нет{2396},[275] отличительными чертами которого являлись разочарование и страх[276]. «Чувство глухого пессимизма» подметил австрийский посланник в Москве во время первомайского парада 1933 г.:
«Если не брать в расчет санкционированных рукоплесканий, которые предназначались стоящим на мавзолее Ленина партийным и правительственным бонзам, среди людей нельзя было заметить никакого воодушевления. Даже длинная танковая колонна, с которой я повстречался на оживленной улице вечером 1 мая при ее возвращении из Москвы, — вид, который и на европейца производил сильное впечатление, — у прохожих, которые, в отличие от меня, не видели майского парада, не вызвала совершено никакого интереса, в чем отчетливо выразилась нарочитая неприязнь.
