Сроки окончания строительства первой очереди метро, установленные Московским горкомом партии в постановлении от 29 декабря 1933 г., Каганович заранее обсудил на долгих совещаниях с начальниками строительных объектов, но при этом вел обсуждение с таким нажимом, чтобы начальники, хотя и требовавшие больше рабочей силы и машин, были вынуждены признать сроки реалистичными{1366}. Остаются сомнения по поводу того, действительно ли они считали реальными темпы строительства, предусмотренные на 1934 г. Партийный инструктор 6-й дистанции в 1935 г. ретроспективно заметил, что не все инженеры и техники «понимали сущность борьбы за темпы и качество»{1367}. На первой партконференции Метростроя в январе 1934 г. некоторых инженеров упрекали в том, что те тайком от рабочих или даже в противоположность им исходили из принципиальной невыполнимости плана{1368}. Главных инженеров критиковали за то, что те выступали адвокатами начальников шахт и дистанций перед партией и руководством, вместо того чтобы висеть над ними «дамокловым мечом» в случае невыполнения плана{1369}.
Когда план оказывался не выполнен, в роли козлов отпущения подчас приходилось выступать старшим по возрасту инженерам{1370}. На ряде объектов партия выявляла среди инженерно-технического персонала «классово чуждые элементы», которые якобы саботировали строительство. Особенно «загрязнена» оказалась 1-я дистанция: там из 60 инженеров и техников были уволены 20 как «классово чуждые элементы». Техническое отставание дистанции партсекретарь Гусев объяснял тем, что ответственные за механизацию сотрудники были сплошь бывшими белыми офицерами. Сверх того он клеймил «либеральных» и «оппортунистических» инженеров, а также пьяниц и бездельников, с которыми слишком мягко обращались{1371}.
Более трезво смотрел на вещи Джордж Морган, американский главный консультант Метростроя. Во время своей работы на строительстве метро он пришел к заключению, что в Советском Союзе было слишком много негодных инженеров. В Америке таких людей быстро бы уволили, в Советском Союзе всегда находились причины их оставить. По наблюдению Моргана, слабые инженеры подолгу выступали на совещаниях и создавали впечатление, что они особенно даровиты. Практика же показывала, что они могли только на словах отстаивать свои проекты. В результате часто принимались худшие проекты, поскольку их представляли лучшие ораторы{1372}. Уполномоченный по кадрам Метростроя хотя и отверг это утверждение, но косвенно признал его правоту, допустив, что на работу принимаются «также еще плохие инженеры». Каганович распорядился не отпускать со стройки ни одного инженера{1373}. Партийный секретарь кессонной группы засвидетельствовал, что инженеры на шахтах были в целом низкого уровня. И в плане «энтузиазма» они далеко отставали от рабочих{1374}.
Хотя технические специалисты получали высокие оклады, пользовались привилегированным снабжением и, в отличие от рабочих, по большей части имели настоящие квартиры, но у них совершенно не было свободного времени. Домой многие начальники строительных объектов заезжали только на ночевку. Сжатые сроки 1934 г. не оставляли времени для частной жизни{1375}. На финальной стадии строительства, когда речь шла об окончании работ на шахте, многие даже с травмами не оставались дома:
«В любое время дня и ночи, придя в шахту, можно было встретить инженера Краснова, внимательно щупавшего отставшую изоляцию или горестно рассматривающего через очки появившуюся течь. Однажды он вывихнул ногу. Я предложил ему пойти домой и отдохнуть. На следующий день, придя в шахту, я увидел такую картину: в подземном медпункте на табуретке восседает Краснов. Сестра массирует ему распухшую ступню, Краснов жует бутерброд и одновременно распекает рабочих за скверную изоляцию. На мой вопрос, почему он не дома, он ответил, что со вчерашнего дня никак не может собраться пойти в больницу и показать свой вывих.
Из моих личных переживаний помню случай, как я сломал себе реберные хрящи, упав в шахте. Так как я почти за 10-летнюю мою инженерную профессию не держал в руках бюллетеня, то решил остаться верным себе. Затянув сломанные ребра полотенцем, я продолжал лазить в шахту, охая и вздыхая на каждом шагу. Сделав рентгеновский снимок моих ребер, я спрятал его в стол, сказав дома, что у меня все в порядке, затянул потуже полотенце и не оставлял работу. Через 3 недели я обрел прежнюю способность нормально дышать и теперь только похрустывание сломанных ребер при неудобном повороте напоминает мне о моем падении в тоннеле шахты 9 бис»{1376}.
3. «Нормальные» рабочие
А) Взгляд со стороны
Рабочие Метростроя в массе своей не были комсомольцами или коммунистами. Если они не проявили себя особенно эффектным образом в качестве ударников, сотрудники редакции «Истории метро» интервью у них не брали. Поэтому в нашем распоряжении нет их собственных свидетельств, раскрывающих образ действий и модели поведения данной группы. Но можно при этом исходить из того факта, что в массе своей они не являлись теми «энтузиастами», которыми восторгалась пропаганда и официозная историография, касавшиеся темы метростроевцев.
Обычно стройплощадка служила первой «станцией» на пути рабочих из села в город. Они начинали как сезонные рабочие, постепенно привыкая к городскому образу жизни и трудовым отношениям на предприятии. До мобилизации комсомольцев на строительстве метро работали преимущественно такие переселенцы. Количественная пропорция впервые немного изменилась осенью 1933 и зимой 1934 г. с прибытием на стройку нескольких тысяч рабочих московских предприятий.
От партии не скрылось то, с какими людьми ей приходилось иметь дело. На одном из совещаний в декабре 1932 г. после выступления инженера, изобразившего положение на своем объекте в розовых тонах, Каганович заявил, что хотел бы услышать правду, а не приукрашенную ложь. На Метрострое обретается «масса псевдоударников, люмпенов, лодырей и воров». Дома предварительного заключения московской милиции переполнены метростроевцами{1377}. Еще в июле 1932 г. партком Метростроя весьма критически отзывался о собственных рабочих:
«Оргбюро отмечает, что настроения рабочих строительства в большей своей части базируются на теснейшей связи рабочих с сельским хозяйством. Имеющиеся отдельные случаи искривлений линии партии в деревне живейшим образом воспринимаются рабочими, и под влиянием агитации пробравшихся на строительство кулацких элементов обобщаются, выливаясь в антиколхозные настроения, в настроения, противопоставляющие “хорошие” решения в центре и работу “по своему” на местах и др. Эти настроения занимают значительное место благодаря все еще слабой массовой политической работе в бараках, наличию неурядиц в организации труда и плохим бытовым условиям на строительстве»{1378}.
Партбюро кессонной конторы летом 1933 г. пришло к заключению, что приданные рабочие являются по преимуществу «кулаками». Кессонные работы были вотчиной крестьян-отходников, зарабатывавших на жизнь строительством мостов и путепроводов. Кессонные рабочие вызывали общественное негодование, поскольку буянили в подвыпившем состоянии и регулярно устраивали драки на Мясницкой, если их не обслуживали вне очереди, что им полагалось как занятым на тяжелых работах. С точки зрения партбюро, речь здесь шла о хулиганах, преследовавших цель как можно больше заработать, чтобы затем пропить эти деньги. Партийными собраниями, производственными совещаниями и т. п. они вовсе не интересовались{1379}.
